Плохие слова
Шрифт:
Лина медленно приходила в себя, начала есть, разговаривала с нашей девочкой. Я старался делать для нее все возможное.
Перед отъездом домой я не удержался и спросил:
— Как… там?
Лина равнодушно пожала плечами:
— Никак. Все заросло травой.
— А дикари?
— Ушли. Про них я ничего не знаю.
— А… Библиотека?
На секунду она оживилась:
— Библиотека? А вот Библиотека не пострадала. Один из Старых, Алексан Ворон, заперся внутри и умер там. Да, совершенно точно, Библиотека по-прежнему в хранилище. Может
Больше мы никогда не говорили о карликах.
Наша девочка подросла. Она стала очень похожа на мать, сначала я даже немного ревновал, хотя сам этого хотел. Лина тоже постепенно пришла в себя, хотя я с болью видел, что прежней она уже не будет. Но по крайней мере, она разговаривала и иногда улыбалась. Все свое время она отдавала ребенку. Я понимал, что ей тяжело, и старался беречь ее, беречь их обеих. Я даже отказался от выгодной работы за границей, чтобы не покидать семью.
Я еще надеялся, что мы будем счастливы.
Однажды сквозь приоткрытую дверь я услышал:
— …А они вооружились кухонными ножами и отбили нападение крыс. Крысы убежали. Но жить возле дома становилось все опаснее и опаснее. И тогда они решили переселиться за город, на высокий живописный холм, неподалеку от красивого леса, полного ягод и грибов. С холма спускался серебристый ручей…
— Мма-а!
— Да, милая, ручей…
В тот же день приехала машина и увезла Лину в лечебницу.
Все обошлось без сцен и истерик.
Я устроил ее в очень хорошую дорогую клинику и подробно рассказал врачам о жизни и гибели маленькой страны. К сожалению, мне пришлось много выдумать о поведении Лины, приписать ей рассеянность, внезапные приступы агрессии и кое-что еще, в чем мне стыдно признаться. Я щедро заплатил психиатру, чтобы он подтвердил мои слова.
Лина все время молчала и лишь на прощание чуть улыбнулась: спокойно, безмятежно, как раньше. Мне хочется думать, что в тот момент у нее уже были новые карлики или она сотворила какой-нибудь другой мир и поселилась в нем. Так ей было бы легче, и мне тоже.
Поверьте, у меня не было выбора.
Для Настеньки я нашел хорошую няню.
Когда она вырастет и спросит меня, я скажу, что мама умерла.
Этот кошелек был украден у Елены Котовой
— Кто это написал?!
Гадина, смотрит так, как будто весь класс готова убить.
Я даже дышать перестала.
— Я еще раз спрашиваю: кто написал?!
Как же, скажут тебе. Губу раскатала.
Липкин весь съежился, втянул голову в плечи.
— Ладно! — рычит Тамара. — Кто сегодня дежурный?!
Сорокин дежурный.
— Сотри с доски.
Сорокин вышел, взял тряпку и стал возить по доске. Стер сначала «ЛИПКИН», потом тире, а потом медленно, букву за буквой «ВОР».
Все зашевелились. Тамара обернулась к доске, но Сорокин уже дело сделал и нагло смотрит на Тамару. Такого не прошибешь. Ничего не боится.
— Садись на место.
Тамара переложила на столе бумажки, полистала журнал.
Потом спокойно говорит:
— Начнем урок.
Ребята его сначала били. Потом перестали — бесполезно.
Ворует все подряд: деньги, косметику, сменную обувь. Зачем ему косметика — непонятно.
В раздевалке шарит по карманам, тащит сигареты, перчатки. Ворует даже ручки и ластики.
Ну, деньги — ладно. Вещи дорогие — тоже понятно. Даже мелочь какую-нибудь можно задарма толкнуть бомжам. Но ластики-то зачем? Сволочь.
Месяц назад Райзман приносил показать Пал Петровичу старинную монету. Пал Петрович потом про эту монету пол-урока рассказывал. Вернее, сначала про саму монету, потом сбился на греческие колонии в Крыму, потом понес о влиянии эллинизма на мировую культуру. Это у него обычное дело. По классу бегает, машет руками. Тему урока и не вспоминает. А все варежки разинут и слушают.
Так вот, вернул Пал Петрович Райзману эту монету, а она у него в тот же день пропала. Райзман все карманы вывернул, вытряс на стол портфель, руки дрожат, воздух глотает как рыба.
Липкина, конечно, домой не пустили. Обыскали, прощупали одежду, залезли в его стол, в классе все углы тоже обыскали. Ничего.
А он стоит и, как всегда, твердит:
— Не я. Не брал. Зачем вы так со мной?
В общем, обычное дело.
И глаза чистые, голубые-голубые.
Первое время ему из-за этого даже удавалось выкручиваться. Не может, думали, человек с такими невинными глазами врать, ну не может. Оказывается, может, да еще как.
А Райзман взял и на колени перед ним при всех бухнулся. Липкин не выдержал, повернулся — и к дверям! Тут началось! Одни сразу его хватать, другие Райзмана поднимают. Полный дурдом!
Вся школа потом гудела две недели.
Приезжал райзмановский папаша, предлагал Липкину кучу денег. Говорил, что монету эту он все равно никогда и никому не сможет продать. Обещал не ходить в милицию.
Нет, ни в какую.
— Поверьте, меня оговаривают, — тихо так говорит, жалобно. — Клянусь, я тут ни при чем.
Смотрит в глаза, чуть ли не плачет.
Папаша Райзман только рукой махнул:
— Не знаю, что и думать. А вдруг действительно не он. Тогда что?
Так и не пошел в милицию.
Как же, не он!
Сколько раз мы у него свои вещи находили.
А он свое — я вчера купил, это мне подарили, это мне кто-то подбросил.
В общем, все знают, но сделать ничего не могут. Наверняка его за эти делишки выперли потихоньку из прежней школы. А с нами, наверное, будет учиться до конца. Меньше полугода осталось, кто его в другое место переводить будет?