Площадь павших борцов
Шрифт:
Наверное, это и был тот самый счастливый момент, когда Александр Ильич Родимцев, оторвавшись от стереотрубы, вытер восторженную слезу:
– Вижу, шайтан вас дери... вижу! Дома, крыши, садики, фабричные трубы. Харьков! Пора слать туда наши разъезды.
В трудные моменты боя нас выручали "сорокапятки", шедшие в порядках пехоты (те самые орудия в 45 мм, которые в канун войны маршал Кулик и Сталин приказали снять с производства), - именно эти пушки и стали нашей "палочкой-выручалочкой" в годы войны. Прекрасные наводчики - казахи
– Жаксы, жаксы... о, бек жаксы!
15 мая Клейст южнее Барвенкова уже разворачивал свою танковую армаду, а маршал авиации Вольфрам Рихтгофен поднял в небо воздушный флот, который устраивал над нашими войсками "небесную постель", обстреливая все живое, в строю "дикой свиньи" клином врезался в наши слабые авиационные звенья... любой натиск врага маршал Тимошенко не считал вступлением, расценивая его как жесткую оборону:
– Не сдаются, окаянные! Мы их переломим. Мы еще окажем, что умеем бить врагов по-суворовски: не числом, а умением...
Тогда же он заверил Сталина в успехе наступления. Между тем сражение уже распадалось на отдельные очаги, изолированные один от другого "пробоинами" в линии фронта, и в эти "пробоины" бурным потоком вливались резервы Паулюса, от Славянска с юга - начали проскакивать одиночные танки...
Иван Христофорович Баграмян запросил южное направление - какова у них обстановка и где сейчас танки Клейста? Ответ из штаба Малиновского был утешительным:
– Клейст не шевелится. А мы следим, чтобы к Барвенково он не прорвался. В случае чего - предупредим...
16 мая стало последним днем нашего наступления. Наши войска еще продолжали нажим на Харьков, а местные жители, стоя у деревенских околиц, кричали бойцам:
– Да оглянитесь назад, родимые! Вы-то вперед идете, а за вами-то, эвон, уже немецкие машины шныряют...
Из Харькова вернулась конная разведка. Родимцев выслушал, что там творится: немцы перепуганы, госпитали эвакуированы, с балконов домов свешиваются трупы повешенных, один старик повешен даже вниз головой над панелью. Люди рвались вперед - на Харьков, но Родимцев каким-то подсознательным чутьем воина уже ощутил трагизм положения и решил перейти к обороне:
– Спасибо, ребята. Расседлывайте коней. Понимаю вас. Понимаю и харьковчан. Но город сейчас не взять...
– Как же так? Нас в Харькове обнимали, нас всех целовали. Мы заверили харьковчан, что не сегодня, так завтра...
– Расседлывайте коней, - отвечал Родимцев.
– Понимаю вас и понимаю харьковчан. Но город сейчас не взять...
Наши войска все больше увязали в "оперативном мешке" Барвенковского выступа, будь он трижды проклят, и разве можно было тогда подумать, что громадная армия уже обречена...
Командующий 6-й армией выпрямился над картой:
– Генерал Малиновский на юге не распознал угрозы со стороны броневого кулака Клейста, нацеленного вот сюда... от Краматорска, от Славянска! Не догадывается
Явился Вильгельм Адам, крайне взволнованный:
– Ваш сын, капитан Эрнст Паулюс... ранен!
Паулюс остался спокоен (а, скорее, он притворялся невозмутимым - даже сейчас в проявлении отцовских чувств).
– Если мой сын ранен, - был ответ, - следует положить в госпиталь... на общих основаниях. Если у меня будет свободное время, я навещу его. Пока все!
Р. Я. Малиновский с южного фронта послал на помощь С. К. Тимошенко свой 5-й кавалерийский корпус. Тимошенко, узнав об этом, отправил Малиновскому свой 2-й кавалерийский корпус. Это напоминало обмен визитками вежливых людей, но тактически ничего не изменило в положении на фронте. Однако именно этот факт свидетельствовал о чем-то опасном: командование фронтов - ни Малиновский, ни Тимошенко!
– еще не понимало близости катастрофы. Где-то уже летела в прорыв краматорская группа на звенящих гусеницах, а маршал Тимошенко, вспомнив молодость, надеялся задержать врага лихим набегом сабельной кавалерии.
– Орлы!
– говорил он.
– Разве кто устоит перед доблестной красной конницей, о которой в народе слагают песни?
Кавалерия уходила на верную смерть - с песнями!
С неба полуденного
Жара, не подступи,
Мы, конница Буденного,
Рассыпались в степи...
Уходящие в небытие, они видели своего главкома в широкой казачьей бурке и кубанской папахе набекрень. Маршал казался им далеким видением из эпохи гражданской войны, еще не ведавшей ожесточенной битвы
И танки горели! Горели танки. Наши...
И наша кавалерия была уничтожена авиацией. Генерал Гани Сафиуллин (из казанских татар) запомнил:
"Лошади без седоков, в одиночку и группами, на полном карьере, мчались в разные стороны. Вражеские истребители догоняли их на бреющем и уничтожали пулеметными очередями. Кони ржали, падали, пораженные пулями, они кувыркались через головы..."
И, дрыгая ногами, они затихали в смерти, а молоденький солдат, тоже видевший эту расправу, громко плакал, сказав Сафиуллину:
– Всегда их жалко! Мы-то люди, мы понятливые, мы знаем, за что кровь проливаем, а как им-то, бедным да бессловесным, как им объяснить - за что муку терпят?
Наконец, генерал Баграмян, начальник штаба, и Н. С. Хрущев, бывший тогда членом Военного совета фронта, убедили твердолобого и донельзя упрямого маршала, что наступление выдохлось - пора занимать жесткую оборону.
– Да, - вдруг согласился Тимошенко, - я и сам вижу, что на войска из Ирана надежды слабые, мы вынуждены перейти к обороне, о чем я извещу товарища Сталина, а вы, Иван Христофорович, готовьте приказ по армии о переходе к обороне.
– Слава Богу, что перестал артачиться. Наверное, и сам понял, что надо не свой престиж, а людей... людей поберечь!