Плоский мир

Москвин Евгений

— Хочешь пойти на катере покататься?

— Конечно хочу! — я просиял, снова чуть не вскрикнул, но во время опомнился и сел на постели; ритм моего сердца участился от радости.

— Тише! — коротко повторил он, — одевайся скорее!

— Сейчас!

Я схватил штаны и даже хотел как несколько лет назад запрыгнуть в обе штанины, но все же мгновенные воспоминания о неудачном трюке вовремя остановили меня. Я торопливо надел штаны обычным образом, а потом долго и с досадой искал свою майку и башмаки — (я как всегда все раскидал по разным углам), — и делал это в величайшей спешке и опасаясь, что дядя может внезапно передумать, ведь он был из тех, кого принято называть «человек настроения». Теперь, когда он ходил по моей

комнате, я все старался прислушаться, не напевает ли он чего себе под нос, еле слышно и машинально, так, что даже ему самому было бы тяжело это заметить, ибо его мысли были где-то далеко, в сердце его бывшей жены, — и, наконец, услышал. Одни поют, потому что счастливы, другие — с горя, так вот своего дядю я не причислял ни к тем, ни к другим: он пел, когда находился в «срединном состоянии», и вряд ли в такие моменты стоило его опасаться.

Когда мы вышли на крыльцо, он закурил, и продолжал выкуривать сигарету за сигаретой, пока мы не дошли до берега. Я все давился со смеху от восторга и предвкушения невероятного приключения. Прогулка на катере ночью! Слыхано ли это? И один раз дядя обернулся и спросил:

— Ты чего?

Я закрыл лицо руками и всхлипнул: если уж на меня накатывал глупый смех, я долго не мог унять его.

— Да так, ничего, ничего… — и отмахнулся.

— Давай, не зевай! Садись и отшвартуй. Кнехт-то разглядишь? Давай посвечу… — он вдруг заговорил совсем уж благодушным тоном, с каким еще любил называть меня не иначе, как «племяшом», и от такой непривычности мне становилось некомфортно.

Обычно дядя отчаливал очень резко — и правда у него было настоящее моряцкое лихачество! — но на сей раз завел двигатель осторожно, как будто нам до сих пор стоило опасаться преследования моей матери. Вода неуверенно вздохнула, забурлила, но мотор то и дело высовывался наружу — будто хотел согреться от лунного света, — и лишь когда тот покрывал его чуть теплой капельной испариной реки, снова набрасывал на себя волны, (как будто умывался). Приземистое тело дяди закрывало бОльшую часть приборного щитка, и руля не было видно вовсе; его жилистая рука чуть надавливала и поглаживала реверс, но вывернул он его только когда мы были уже в десяти метрах от берега. Воздух ударил мне в лицо, а река от отражавшейся в ней городской разноцвети превратилась во фреску.

На несколько мгновений дядя потерял равновесие и чуть было не свалился с сиденья вбок, но вовремя успел упереться руками в руль, отчего катер пару раз пьяно вильнул.

— Вот черт! — он кивнул головой своему отражению на стекле. От скорости алкоголь забирал его во второй раз, несмотря на то, что он успел уже немного протрезветь, и я представил себе, как водка перетекает в его теле из менее чувствительных к ней мест в более.

Я подсел к нему.

— Чего ты? — он посмотрел на меня. Его глаза были налиты кровью.

Я пожал плечами, ничего не ответил, но улыбнулся, и видно именно моя улыбка убедила дядю, что я и не подозреваю о его состоянии.

— Лучше иди назад!.. — все же посоветовал он, отводя взгляд и стараясь перекричать шум мотора.

— Но я…

— Я сказал — иди назад!

Мне ничего не оставалось, как повиноваться, но теперь, когда я обнаружил, что он все же не утратил своего тяжелого характера, мне стало по-настоящему хорошо, таким он был мне привычнее, чем когда говорил противным благодушным тоном. Я откинулся на задних сиденьях; огни реки принялись водить в моих глазах музыкальные карусели, и я уже с недоверием признавался себе, что люблю своего дядю… Но не только эти чувства приходили ко мне в ту ночь; уже тогда я размышлял о таинственных, не поддающихся ни одной науке взаимосвязях, которые существовали в жизни, и теперь, когда я наблюдал, как тонкие облака образуют вокруг луны рваную рану, а цвет их на самых краях принял оттенок йода, когда сразу после этого обращал взор к берегу и видел несколько домов

с окнами точно такого же оттенка… когда, наконец, вспоминал, что раньше у моего деда была ручка со странными, будто бы заржавелыми чернилами, которые тоже пахли йодом, эта связь казалась мне настолько очевидной, что я, с гордостью ощущая себя единственным человеком, кому дано было увидеть больше, нежели всем остальным, начинал мыслить совершенно иными категориями…

Мы выжимали под сто. Река из фрески превратилась в глянцевое покрывало. Дядя, вероятно, рассчитывал, что скоро протрезвеет, но чем дальше мы летели вперед, тем сочнее становились сырые, смрадные запахи реки, и он уже переставал себя контролировать, был совершенно пьян, его клонило ко сну и даже не хватало соображения отпустить ручку реверса.

Наконец, он сделал над собой последнее усилие и обернулся.

— Хочешь, научу водить тебя катер так, как умею только я? — его вопрос еле шевелил языком. Все верно, я услышал не просьбу, а резкое предложение. Но что он имел в виду: «так, как умею только я»?

— Хочу!

— Отлично, садись за руль.

— Сейчас, — произнес я с готовностью, и даже теперь из меня не хотела уходить гордость за оказанное доверие.

И тут вдруг я посмотрел вперед и вытаращил глаза — мы летели прямо на буй, выросший внезапно в самой середине реки!

— Эй, дядя, смотри, осторожнее!

Он вывернул руль, но было уже поздно. Катер ударило снизу; миллионы капель с сумасшедшей скоростью брызнули мне в лицо и за шиворот. Мы подлетели, и когда меня и дядю отбросило на борт, он все же успел закричать, не громко, а каким-то нерешительным, нарастающим криком, и по мере того, как тот креп, я все больше и больше узнавал в нем свой собственный голос. А потом мы оказались в воде — нам еще повезло, что не под перевернутым катером! — я погрузился с головой, и лишь приглушенно мог слышать чудовищный лязг железа… а потом, секунд через пять, почувствовал, как дядя порывисто схватил меня за руку, смяв рукав куртки, которую старалась стащить с меня вода. Я всплыл и, сам не зная почему, стоило мне только сделать несколько вздохов… тут же охватил меня безудержный, восторженный смех, почти истерический. Вот так приключение! Вот так радость! Я совершенно не соображал и не хотел соображать, в какую передрягу мы угодили.

— Ты что совсем охренел? — я увидел перед собой мокрое, отплевывающееся лицо дяди; он злился, но даже это не останавливало мой смех — сейчас я совершенно его не боялся.

Думаю, я смеялся так заливисто, потому что любил его. Да, любил. И все же когда через восемь лет он и моя мать погибли на реке в точно такой же аварии, я испытал облегчение».

Я повернулся от окна. Таня стояла прямо передо мной, а Мишка — в другом конце комнаты, — и руки его, упертые в бока, отбрасывали на бельевой шкаф четкую угловатую тень.

— Да, именно облегчение. Но так ли это ужасно, как кажется?

— Нет, — просто ответила Таня.

— Почему? — спросил я, испытывая секундную потребность придать своему голосу фальшивую боль, но тут же чуть было не рассмеялся этой непонятной глупости.

— Не знаю. Не могу этого объяснить и все. Но я не осуждаю тебя.

И тут я сказал вещь, в которой был совершенно не уверен, она, пожалуй, действительно неверна, но я чувствовал, что это надо было сказать.

— Если бы в моей семье было все хорошо, то и в этом случае я испытал бы облегчение, когда…

В комнату завалился Калядин.

— Господи, ну куда вы все делись, а?.. — оставшись в одиночестве, он уже слегка поднабрался, глаза его осовели и теперь то и дело застывали, — пошли со мной. Поддержите неудачника. Отказали… не купили, ничего не купили, представляете? — он говорил капризно, и язык его заплетался, — послали ко всем чертям…

— Ладно, ладно… — стал успокаивать его Мишка, — у тебя еще вся жизнь впереди. Все образуется.