Плоский мир
Шрифт:
— Только и всего?
— Это немало, поверь.
— Лишь для тебя, потому что… — я уверен, она хотела сказать: «потому что я не оказалась в твоей власти», — но передумала, — я видела то, что видел ты…
— Так тем более не должно было быть.
— Ты это говоришь и ничего в то же время не объясняешь. А почему? Потому что никаких ясных объяснений у тебя нет. У твоего тела, которое совершало движения, они, быть может, и имеются, но оно слишком далеко от всего остального, что тебя составляет, и поэтому не может выразить словами этот необузданный выплеск энергии.
Я рассмеялся.
— Наверное,
— Если ты научишься выплескивать на холст всего себя, а не оставлять добрую половину на берегу, — вот тогда они оценят.
Я пожал плечами. Минуту мы шли молча. Потом я вытянул руку и сказал:
— Видишь эту сосну? — Таня ничего не ответила и лишь посмотрела туда, куда я указывал, — говорят, когда Левитан ехал на Волгу, он на один день останавливался в нашем городе и отдыхал под нею.
Таня обернулась и молча смотрела на меня, чуть наклонив голову; от ветра ее волосы хлестали по щекам; она достала блестящую заколку и собрала их. Потом сказала:
— Знаешь, я действительно что-то слышала, когда была в студии.
— Оставь. Это именно тот самообман, о котором ты говорила.
— Самообман или твой обман?
— А это имеет значение? — осведомился я, улыбаясь.
— Для меня — огромное.
Не знаю, почему она так сказала, совершенно не знаю, и что имела в виду. Во всяком случае это было не простое влечение ко мне. Не та это была интонация.
На прощание мы договорились, что я зайду к ней на днях.
Вечер того же дня
С Калядиным я познакомился, когда уже целый месяц отучился на первом курсе. (Мне было тогда двадцать два года). Однажды мы с Мишкой отправились в один из тех клубов, где он выступал; после смерти своих родных я постоянно пребывал в подавленном настроении, и оттого писал все больше и больше; мне уже самому начинало казаться, что моя живопись постепенно превращается в манию, даже в болезнь. По всей видимости, Мишка это просек и решил меня воодушевить, вытащив туда, где не было запаха масляной краски. (Но как выяснилось позже, и на сей раз мне не удалось от него сбежать).
— Хочешь, познакомлю тебя с нашим куратором? — говорил он мне по дороге, — это благодаря ему я сюда попал.
Я хмуро пожал плечами.
В помещении было сильно накурено, и белые воротнички официантов будто бы плавали в сигаретном дыму. В дальнем углу возле кассового аппарата примостился компьютер; из колонок, обращенных динамиками в зал, доносились странные внутриутробные аккорды. Если бы я был еще в более-менее удобоваримом состоянии, то, конечно, мог бы решить для себя, в каком из двух ладов они взяты, но теперь даже музыка находилась для меня где-то посредине между минором и мажором. Сцена пустовала.
Мы отыскали свободный столик, и Мишка, подняв руку, заказал две кружки пива, (из-за серой пелены мне показалось, будто во время этого жеста его пальцы прикоснулись к шее одного из официантов, но на самом деле парень в белой рубашке, обслуживая клиента, стоял
— Ну как ты? Обрадуй и скажи, что тебе хоть немного лучше.
Он умолк и некоторое время внимательно изучал меня, а потом, когда нам принесли пиво, принялся утешать. Минут через пять я совсем перестал его слушать, а все больше оглядывался по сторонам, и покуда кислый терпкий дым залезал в мои ноздри, я все больше способен был различать то, что творилось в помещении.
— Кто это такой? — спросил я вдруг.
Мишка развернулся в ту сторону, куда я кивнул подбородком.
— О ком ты?
— Его лицо мне знакомо.
Тот, о ком я говорил, стоял в другом конце залы, прислонившись к дверному косяку; сам проем был освещен и вел, по всей видимости, в какой-то рабочий закуток.
— Он явно не из простых посетителей. Скорее из персонала.
— Ах, я понял, — на лице Мишки пошевелилась улыбка. Родившись где-то пониже глаз, она скользнула вниз к скулам и тотчас же исчезла, — помнишь, говорил тебе о нашем кураторе?
— Это он?
— Нет, это его сын. Они приехали из Новосибирска год назад и теперь твердо решили здесь обосноваться.
Мишка сказал, что мы с этим парнем тезки, да еще и родственные души — он тоже художник.
— Неужели? Ага, теперь вспомнил — я видел его в академии. Выходит, мы вместе учимся.
— Да. Его фамилия Калядин. Могу вас познакомить, хочешь?
Я не протестовал, и мы пропетляли между столиками; Мишка представил меня. Разговорились. Калядин принялся доказывать мне, что развитие национальной живописи должно курировать Министерство обороны — вот тогда действительно не останется ни одного голодающего художника, — что это не такая уж бредовая идея; разумеется, я не воспринимал его слова всерьез, но минут через десять мне все же пришлось согласиться с убедительностью его доводов, иначе он никогда бы не прекратил свои тирады. И вдруг Калядин расхохотался и хлопнул меня по плечу.
— Господи, друг, да я же просто пошутил, а ты и всерьез принял! Вот, Мишка, я же говорил, что у меня есть талант убеждения! Я могу убедить человека во всем, в чем угодно, — он продолжал смеяться, Мишка тоже теперь заливался; пришлось улыбнуться и мне, — ладно, приятель, ты не обиделся?
— Нет, — ответил я; на самом-то деле Калядин нравился мне все больше и больше, — давно вы знакомы?
— Мишка и я? Недели три всего.
— А что там, в закутке?
— Это не закуток, а целая комната, — пояснил Мишка, — сюда мы приглашаем наших друзей, когда у нас мало денег, и мы хотим пить подальше от бара.
— С сегодняшнего дня она будет предназначаться не только для этого, — сказал Калядин, — у нас в доме ремонт, и я на некоторое время решил оборудовать эту комнату под студию.
— Вот те на! Картины привез уже? — осведомился Мишка.
— Да, утром.
— А ну дай взглянуть.
— Нет проблем, проходите. Только когда вы их увидите, не надо ради Бога говорить, что они написаны под влиянием Шагала, я все равно с этим никогда не соглашусь. Чем больше мне это говорят, тем больше я убеждаюсь, что все это дудки. СпрОсите почему? Да потому что это уже походит на клеймо, да-да, на клеймо и никак иначе: один сказал, и все за ним подхватили — ну разве можно такое принять за правду?