Плоть
Шрифт:
Когда в то утро я проснулся окончательно, то знал, что мне снилось что-то нехорошее, но не помнил хорошенько, что именно, хотя еще добрых полчаса я слонялся по кухне, как в тумане. Влажность меня просто добивала: от настоящей южной влажности моя голова разбухает, как разбухает от влажности дверь, перестающая помещаться между косяками. Наконец мне пришло в голову включить кондиционер, и это помогло. Кофе взбодрил меня окончательно, и я просмотрел план занятия.
В прошлом семестре я навязал своим студентам Диккенса. Если вам нужны доказательства того, как сильно изменилась читательская аудитория, то вспомните, что в свое время Диккенс был кумиром массового читателя, умевшим угождать вкусу толпы. И что теперь? Студенты колледжей спотыкаются об языковые особенности и безнадежно запутываются в хитросплетениях сюжета. Что касается Конрада, то у меня было такое чувство, что мои студенты потеряют интерес к Марлоу уже где-нибудь в Конго. Поэтому я подготовил краткую биографию самого Конрада — невозможно понять спектакль, не имея в руках программы, — упирая на параллели между его собственной жизнью и жизнью его героев. Такой подход всегда помогает группе думать, будто то, что они читают, есть реальность. То же самое делают в кино, когда в титрах появляется надпись: «Основано на реальных событиях». Я составил краткую биографию игрока, отправившегося из Марселя по воле волн к островам южных морей. Потом я плавно перешел к «Сердцу тьмы», вернувшись к началу мира в адской кочегарке морского парохода. Сделав половину работы, я понял, что невольно компенсирую недостатки своей жизни чужой.
Но такова суть и задача всякой литературы. Возьмем для примера такой персонаж, как Макс. Что лучше — реально его знать или прочитать о нем? Но выбор уже не зависел от меня: если Макс был Курц, то я был Марлоу. И сделало ли это знание студентов дикарями южных островов?
В этот момент в кухню вошла Сьюзен и целомудренно поцеловала меня в лоб. Было уже около девяти, а я толокся по кухне в трусах. Сьюзен выглядела очень женственно в ночной рубашке, и я сразу вспомнил, что в составленной мною краткой биографии не упомянул Джесси, жену Конрада. Оставив Сьюзен недопитый кофе, я пошел в спальню переодеться. Дождь продолжался; чтобы скомпенсировать серость дня, я выбрал желтый галстук. Дождь усилился, грозя смыть пяток ферм в реку, по которой они смогли бы уплыть в соседнее графство. Через пять минут, вооружившись зонтиком, надев галоши и захватив кейс, я отважно ринулся в миссисипскую грязь. Мне предстояло выполнить важнейшую миссию, вернуться к истокам цивилизации — мне предстояло учить.
Как это ни удивительно, но мои студенты полюбили Конрада. Или, лучше сказать, некоторые из студентов. Тех, кому не понравился, он хотя бы раздражал, а это почти то же самое. Один деревенского вида парень, с виду совершеннейший мужлан, очень хотел знать, зачем Марлоу сделал такую глупость — ушел в море. В поисках приключений, заявил в ответ парень, который, несмотря на дождь, приехал на занятия на мотоцикле.
— Но это же не реальность, это вымышленное путешествие, — возразила девушка в очках.
Я обратил внимание на свободное место рядом с ней — здесь обычно сидела Черил.
— Все верно, но разве реальные вещи не могут происходить в сознании? — Я бросил эту фразу только для того, чтобы поддержать спор, загнать студентов в дебри и заставить говорить о сюжете. Конраду были посвящены еще два занятия, и сегодня было положено хорошее начало.
Когда пара закончилась, полная девушка с пятого ряда выбралась из-за стола и медленно двинулась ко мне. На ней были огромные, туго обтягивающие джинсы, подчеркивавшие зад, похожий на корабельную корму, белая блузка, натянутая на торчащий холм грудей; живот был предусмотрительно замаскирован украшенным бисером широким поясом. Плоть ее была замечательно гладкой и округло-полной; отличаясь снежной белизной, она отливала золотом и слоновой костью.
Я, вероятно, никогда бы этого не заметил, если бы не мое знакомство с Максом. Как раз две недели назад мы с ним говорили о коже, ее цвете и текстуре. Есть белый цвет, напоминающий бледный лунный свет, — такой цвет бывает у кожи грудей — с мелкими порами и пронизанной кружевом голубоватых вен; коричневые руки отливают блеском жидкого шоколада; не имеющие возраста бронзовые спины солдат лейб-гвардии — безупречные и не заросшие волосами; молочно-белая кожа женских бедер, в плоть которых, кажется, можно погрузить палец; иссиня-черные ноги спринтеров, похожие на сухие долины в полумраке. Кожа Сьюзен была розовой, под цвет окультуренной розы; кожа Макса была покрыта загаром, который, казалось, въелся до самой плоти и теперь просто просвечивал через кожу. Таинство плоти заключается в том, что при всех этих крошечных нюансах, которые вкупе составляют ее великое многообразие, она, по сути, всегда остается одной и той же — податливой, гладкой и сексуальной. Моя кожа, шутил Макс, приобрела флуоресцирующий оттенок из-за того, что я много времени провел при искусственном освещении.
Теперь я рассматривал студентку с неведомым мне доселе интересом.
— Знаете, мне понравилась книга, — сказала она.
— Почему?
— Потому что благодаря ей я открыла в себе другого человека, — ответила она. Это было все, что она сказала.
Я смотрел, как она медленно и тяжело движется по холлу, и вдруг мне пришло в голову, что некоторым людям, намного больше, чем другим, нужно открывать в себе другого человека. Я стал думать, каково это иметь на себе столько плоти, быть таким тяжелым и тучным. Я нашел, что мне трудно это представить, несмотря на то что я и на самом деле стал толще, чем мне хотелось бы признать. Я расстегнул рубашку и пощупал тонкие валики жира, выступавшие над ремнем. Как ни странно, это подействовало отрезвляюще. Но у меня все же не было брюха, которое бы впереди меня входило в дверь. Но все же каково это, когда жир висит огромными подушками со всех сторон? Делает ли это человека уверенным в себе или, наоборот, подавляет? Каково сидеть в кресле кинозала и чувствовать, как подлокотники сжимают тебя, словно щипцами? Каково это, покупая полкило мороженого, ловить на себе неодобрительный взгляд стоящей рядом дамы? Или избыток плоти защищает, отгораживает от остального мира?
— Я отвратительно себя чувствовала до встречи с Максом, — сказала однажды Холли. — Разве вы не знаете, что все большие женщины так себя чувствуют?
Но кто в этом виноват? Все, подумалось мне. Или почти все.
Большинство литературных героинь после Молль Флендерс были стройными и гибкими. Мадам Бовари не сидела на диете. Героини Бронте, на свое счастье, были туберкулезницами. Я собрал книги, выключил свет и вышел из пустой аудитории. Небо было по-прежнему серым, дождь лил не переставая.
В тот день я сидел за компьютером и, вяло постукивая по клавишам, пытался печатным словом обойти критически непечатную проблему. Я все еще работал над синекдохой Джойса и никак не мог закончить, потому что безнадежно увяз в замене целого его частью. Суть моей работы заключалась в том, чтобы выявить определенный литературный прием и проанализировать мотив его использования. С какой целью называют человека или предмет частью, вырванной из целого? Ну, во-первых, как нечто противоположное персонификации. Я записал эту мысль. Хвастливый пастух похваляется семью девственностями; преступный авторитет делает смотр нанятым им стволам. Если обратиться к эпической поэзии, то можно сказать, что частью пользовались для того, чтобы подчеркнуть величие целого, намекнуть на это непостижимое величие: сорок судов на гребне высокого моря. Здесь я снова уткнулся в метонимию, так как часть просто вела к другой части. Я подумал о частях Молли Блум — теперь у меня появилась-таки полная героиня. Пухлая рука вела прямиком к пышной груди. Браво, Джойс.
Я встал, чтобы налить себе еще чашку кофе. Был ли вопрос «Хотите еще чашку?» синекдохой или метонимией? На самом деле ведь я хочу кофе, а не чашку. Сьюзен бы сказала, что я становлюсь чересчур академичным. Я отхлебнул кофе, уставился на экран и решил, что мне пора сделать перерыв. Дождь продолжался, время шло к трем. Внезапно я подумал, что делает Макс для зарядки — едет на велосипеде, увертываясь от капель дождя?
Макс был нашим соседом вот уже несколько месяцев, но у меня так и не было случая нанести ему визит. Он не приглашал к себе и вообще казался человеком, считавшим такие приглашения нарушением приличий. Но нет ведь такого закона, который запрещал бы мне постучать в его дверь. Я сообщу ему о велосипедной гонке — это послужит мне оправданием. Да и дома ли он в такое время? Я прислушался к колебаниям стенки моего кабинета: за стеной не было слышно никаких акустических признаков жизни, если не считать приглушенного жужжания, словно какой-то великан крутил прялку в запертом чулане. Наверное, Макс забыл выключить какой-нибудь прибор. Или, может быть, это пришельцы с планеты крягушек.
Тем временем звук усилился настолько, что начал дрожать пол. «Карриер и Айвис» вдруг грохнулась на пол. Стекло разлетелось вдребезги и рассыпалось по полу. Я бросился за метлой и совком. Вибрация прекратилась, но, когда я вернулся, она возобновилась, правда, на этот раз приглушенно и отдаленно. Пока я убирал осколки, стараясь не порезаться об их острые края, гвоздь, на котором висела гравюра, выскользнул из стены и со стуком упал в совок. Милое и остроумное завершение состоявшегося разговора.