Пляска смерти
Шрифт:
Бабанаг толкает меня в бок, орет что есть мочи:
«Замолчи! Замолчи, несчастная!»
Я отстраняю его ладонь, стряхиваю, как муху. А люди стоят как ни в чем не бывало и ждут, что будет дальше.
«Народ! — говорю я, а сама просто подыхаю от смеха. — Ах, этот народ! Он всегда и хороший, и добрый, особенно когда погибает в горах, воюя, или потуже затягивает поясок от голода! Но чтобы пользоваться жизненными благами, он еще не дотянул, куда ему! Вот их настоящие мысли, вот что они в самом деле думают о нас. А истина в том, что люди должны быть счастливыми, чтобы иметь силы жить! Понимаете?
Бабанаг завизжал от ужаса:
«Несчастная! Ведь, если узнают, чт'o ты тут несешь, тебе не миновать их тюрьмы! Ты просто не можешь, чтоб не влипнуть в какую-нибудь историю! Это уж точно!»
Он меня толкает руками, бьет в поясницу головой, лишь бы я замолчала. Но нет, я уж все выскажу им до конца, всю правду.
«А сумеют ли они вам объяснить, почему они считают, что именно вас можно приносить в жертву, как баранов, а другим положено только жить в свое удовольствие?»
Бабанаг закричал на тех, кто слушал все это:
«Эй вы! Идите отсюда, занимайтесь своими делами! Уходите! Не обращайте на нее внимания!»
И все толкает меня, пока они наконец не расходятся, все до одного. Так никто из них даже рта не раскрыл. Не сделал ни одного жеста. Будто все они ничего не видели, ничего не слышали, да так и ушли.
И тогда я ору на Бабанага, чувствуя, что уже ничто не в силах меня удержать:
«Убери прочь свои грязные лапы! Зачем ты меня хватаешь ими?»
У него перехватило дыхание от испуга. Но руки он сразу отпустил.
«Ну вот, пожалуйста. А теперь, моя хорошая, — теперь, когда эти идиоты ушли… теперь можешь мне высказать все, что захочешь…»
Разъяренная, я ему кричу:
«Да при чем тут ты?.. Разве о тебе речь?»
«А почему бы обо мне и не вести речь? Я — что, я не в счет? Так, дерьмо всякое?»
Я смотрю на него. Он задумывается и вдруг опровергает самого себя:
«Да нет, ты, в сущности, права, конечно».
«Права? Понимаю, что ты хочешь сказать!»
«Да, ты права. Меня не переделаешь. Разве можно вытащить меня из моей грязи и лени?»
«Не беспокойся, я для этого и пальцем не пошевельну».
«Ну и для других не старайся. Они тоже такие же и тоже не заслуживают твоих усилий. И не хитрее меня. Бог — добрый, когда захочет, или злой, тоже когда захочет, — сотворил их такими, какими захотел. И оставь их в покое, подружка, так, наверное, будет лучше и для них самих, и для всех нас! Это моя точка зрения!»
«Свою точку зрения можешь оставить при себе. Не у тебя же я буду, в самом деле, спрашивать, что мне делать!»
Тогда он говорит:
«Мы и без того не соответствуем месту, которое занимаем в этой жизни, Арфия! Чего там! Шкуру свою собственную заполнить нечем! Трепыхаешься, как горошина несчастная, попавшая в бурдюк, и все тут! А ты еще хочешь, чтобы люди делали выводы какие-то из того, что ты им рассказываешь!»
«Но надо же их разбудить!» — говорю я.
«Это слишком трудная задача — проснуться. Да, может, они вовсе и не хотят этого»
«И все-таки надо, чтоб они открыли глаза!»
«Они их откроют, глаза свои. Сколько хочешь. Но только внутрь себя, продолжая спать».
«Так нельзя».
«Еще как можно, — возражает он. — И так будет, наверное, даже лучше для всех».
«Чтоб у тебя кожа присохла к костям! Зачем тогда и Слим, и все другие жертвовали собой там, в горах?! Значит, все было напрасно?»
«Слим? Да эти люди и не знают даже, что он жил и что он умер!»
«Однако если что-то и должно нас чему-то научить, так это именно жертва тех, кто пошел умирать, сражаясь, в горы».
«Разве мертвые, Арфия… разве мертвые могут чему-нибудь научить живых?»
«Ну что за убожество! А я еще говорила своим товарищам там, в горах: „Если можете, спасайтесь, спасайтесь! Живите! Но остаться в живых, выжить — это еще не все! Главное — это уметь распорядиться своей жизнью, а когда надо — отдать ее! Бороться, защищать революцию! И если никто не захочет пожертвовать собой, то погибнут все!“ Так я им тогда говорила. Да! И я знала уже, кто из них останется в живых, а кто будет убит. Они-то все делали вид, что не знают этого, и молчали. Иногда даже посмеивались друг над другом! Посмотри на меня, Бабанаг, посмотри, как выглядят те, кто требовал от других жертвовать собой, кто требовал у своих соратников оплачивать своей смертью жизнь других…»
«А что потом?» — спрашивает он.
«Ну что бы они сейчас сказали, если бы вдруг смогли вернуться?» — говорю я.
Он мне гудит прямо в ухо:
«Я — дерьмо собачье, Арфия! Слышишь? Дерьмо собачье!»
«Если бы вдруг они вернулись сюда, покрытые кровью, которую пролили за меня, если бы вернулись и увидели, как разбились теперь, рассыпались в пух и прах все те идеалы, за которые они погибли?»
«Такие, как я, дерьмо собачье, ничего не понимают в…»
«Я вот стою здесь перед тобой, но я-то ведь тоже воскресшая из мертвых! Как самая настоящая душа, поднявшаяся на землю из глубины могилы! В тот день, когда я вернулась из боя живая, а потом возвратилась в свою деревню, знаешь, что со мной случилось? Меня никто не узнал. Ни один человек. Как будто я уже была никем. Даже собаки, которые лаяли мне вслед, не приближались ко мне. Я была воскресшей из мертвых. Но одинокой! Совсем одинокой. Вот что я обрела».
«Сволочи…»
«И ты тоже, ты тоже одинок».
«Чт'o я?»
«Один, — объясняю я ему. — Один! Одинокий, никому не нужный!»
Он говорит:
«Я как-то об этом никогда не думал. — И вдруг разозлился: — А зачем ты мне это говоришь сейчас?»
«Да больше не о чем говорить, в любом случае…»
«Ты всегда болтаешь больше, чем нужно. И в результате даже сама не знаешь, чего говоришь и для чего говоришь. И того не знаешь, о чем можно говорить, а о чем нельзя».
«А как иначе люди узнают правду, — спрашиваю я его, — если молчать, а? Ведь если и есть моменты, когда люди совсем близко подходят к истине, так это тогда, когда они обмениваются мыслями со своими близкими, говорят друг другу все, что думают. А ведь есть такие мгновения, Бабанаг! Когда истина уже совсем рядом и кажется, что вот-вот ее можно будет потрогать! Но потом…»