Пляска смерти
Шрифт:
– Eccelentissimo, commodore! [18] – откликнулась склонившаяся над бильярдом Марион.
– Professora и commodore, – пояснил Румпф, – так мы друг друга титулуем. Вы удивитесь, – продолжал он, – успехам, которые фрейлейн Марион сделала за такое короткое время. Просто невероятно! Скоро мне уж нечему будет ее обучать.
Фабиан наблюдал Марион за игрой. Она и вправду играла отлично. Прекрасная теннисистка, она, конечно, с легкостью научилась игре на бильярде, требовавшей быстроты глаза
18
Великолепно, начальник! (итал).
В это мгновение Марион, низко склонившаяся над бильярдом, ударила мимо лузы, покачала головой и громко рассмеялась.
– А ведь это труднее, чем кажется! – воскликнула она.
– Ваш удар был слишком слаб, вот и все, – заметил Румпф. – Ну, а теперь, professora, сделаем небольшой перерыв и выпьем чаю. Прошу вас, пройдемте сюда.
В одном из углов бильярдной на возвышении была устроена ниша для зрителей и гостей; сейчас в этой нише был сервирован чай.
– Дорогой друг, – с улыбкой обратился гаулейтер к Фабиану, – вы сердцевед и уж, наверно, давно заместили, что Марион привлекла к себе все мои симпатии.
– Commodore, – сказала, смеясь, Марион, – по-видимому, я вам мешаю.
– Очень трудно не считать Марион крайне симпатичной, – убежденно сказал Фабиан.
– Трудно? Вы говорите, трудно? – подхватил Румпф. – Уверяю вас, это невозможно. И, тем не менее, клянусь вам, что я ни разу не решился даже руку ей поцеловать, до того она чопорна и неприступна.
Марион что-то весело возразила ему.
А Румпф продолжал смеяться.
– Да, чопорна и неприступна! – повторил он. – А кроме того, к ней еще и опасно приближаться, – закончил он.
Марион нервно откинула черные локоны со лба и хотела было встать.
– Commodore, – снова воскликнула она и повторила свои возражения по-итальянски, так что Фабиан не все понял. Ему еще никогда не случалось видеть, чтобы гаулейтер так по-приятельски обходился с кем-нибудь.
А Румпф все смеялся.
– Простите, professora, – сказал он. – О кинжале я промолчу.
– Пожалуйста, рассказывайте! – воскликнула Марион, краснея до корней волос.
Румпф обернулся к Фабиану.
– Дело в том, что Марион всегда носит при себе кинжал, – сказал он. – Этот кинжал, если понадобится, она пустит в ход против всякого, кто бы он ни был. Даже против меня.
Марион вдруг побледнела и вскочила.
– Разрешите мне удалиться, господин гаулейтер, – сказала она официально и строго.
Румпф сразу перестал смеяться. Он огорченно посмотрел на Марион.
– Но ради бога, Марион! – воскликнул он. – Неужели вы не понимаете шуток? Я был бы очень огорчен, если б вы ушли из-за моей глупой болтовни. Прошу вас, пейте чай и улыбнитесь в знак того, что вы уже не сердитесь.
«Он говорит с ней, как с ребенком, – подумал Фабиан. – А ведь Шарлотта, пожалуй, права, он не умеет обходиться с женщинами».
Марион
– Простите, Марион, – сказал Румпф. – Я сегодня в задиристом настроении.
Посещения Марион превратились в привычку для гаулейтера. Он пытался бороться с этой привычкой и несколько раз отменял свои приглашения.
«К черту! К черту! – ругался он, скрежеща зубами. – Спятил ты, что ли? Оставь в покое эту надменную еврейку, есть столько других женщин!»
Но из этой попытки ничего не вышло. Мучительное беспокойство терзало его, несколько дней он был до того не в духе, что даже напился. Черт возьми, что же случилось с ним? Он сам себя не узнавал. На следующий день он позвонил Марион и успокоился лишь после того, как увидел ее. Так вот до чего уже дошло!
«Хорошо, – сказал он себе, – тут ничего не поделаешь. Придет день, когда ей самой наскучит эта платоническая чепуха. В конце концов она молодая женщина».
XVIII
Беспорядки начались летом, когда Шарлотта еще была в городе.
Однажды Шарлотта и Фабиан отправились за покупками на Вилыельмштрассе, но им преградили путь три больших грузовика. Машины были битком набиты ландскнехтами в коричневых мундирах, горланящими и улюлюкающими; их вызывающие физиономии и наглые жесты возбуждали негодование прохожих. По-видимому, они были пьяны. Грузовики останавливались у ресторанов, кондитерских, кафе, у еврейских магазинов. Наглые ландскнехты угрожали перепуганным прохожим на улицах и врывались в квартиры. Своими зычными, грубыми голосами они выкрикивали хором: «Еврей, берегись! Еврей, берегись! С. А. начеку! С. А. начеку!»
Затем машины с ревом трогались, чтобы вскоре снова остановиться; гнусные выкрики ландскнехтов разносились по городу.
Этот шум поверг каждую улицу и весь город в страх и смятение. Что это? Покой города, до сих пор чинного и благонравного, был внезапно нарушен; испуганные жители недоумевали, почему полиция потворствует этому безобразию – улюлюканью, гиканью. К тому же никто не знал этих коричневых ландскнехтов; они со своими грузовиками вынырнули неизвестно откуда и неизвестно когда.
Так это началось.
А глубокой осенью, вернее в начале зимы, город вдруг огласился сигналами пожарной тревоги и дикими криками испуганных людей. Пожарные машины, тяжелые грузовики, грохочущие телеги неслись по улицам, пронзительные сирены пожарных прорезали воздух, испуганные жители распахивали окна. Небо было объято кроваво-красным заревом.
Улицы наполнились топотом тревожных шагов, отчаянные вопли понеслись из мрака:
– Синагога горит!
Да, синагога, старинное добротное здание, полыхала огнем. Она загорелась внезапно, как и множество других синагог в Германии в ту же самую ночь, и выгорела до основания; к утру от нее осталась лишь куча тлеющих балок и дымящегося щебня. Пожарные команды не покладая рук отстаивали бензинохранилище, расположенное по соседству.