Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна?
Шрифт:
– Да он ему не нужен. Папа на других уровнях связи, - улыбнулась мама светло и счастливо. Так же улыбалась мне та высокая женщина, когда просила ничего не бояться.
В ожидании папы прошли последние августовские дни. Мы знали, что это невозможно - папа, и чтоб на даче. Но всё-таки грязный прудик был поблизости, и мы ждали, лежали под ивой и ждали, можно и в грязном прудике рыбу удить. По воде плавали ужи-шахматки... Звонил Стас, расспрашивал ни о чём, знаете: такие пустые ненужные пустопорожние разговоры...
Мы вернулись - надо было купить одежду на первое сентября, всё-таки девятый класс, можно вообще последний
– Пусть твой отец голову лечит. Три раза приходил. Сорок семь не называл, всё ладонями длину мерил или до локтя. Локтями то есть. Достал.
Дома отчим схватил мою лампу, быстро её установил, успокоился, как будто свет было самое важное в жизни, стал оправдываться:
– Я взял больничный, - хрипел отчим.
Мама позвонила Наде-толстой: мало ли что, вдруг отчим на нас бросаться начнёт, а тут всё-таки свидетель. Надя-толстая , прибежала, воняя котом больше обычного.
– Я его сама на пруду видела.
– тётя Надя была белее мела. На её гладком лице тряслись не два как обычно подбородка, а ещё шея, щёки и каким-то немыслимым образом - лоб.
– Я сначала решила: башня едет. А потом, случайно прогуливаясь в магазин мимо пруда, увидела его. Я даже подошла поближе. Ты знаешь: он ничуть не изменился, впрочем как и ты.
– Да ладно, Надь. Это ты у нас не меняешься.
– пошли взаимные комплименты стареющих тёток, кукушка хвалит петуха, как говорится.
– Нет, правда. Он сорвал цветок, синий, цикорий и протянул мне. Обещал осенью корень выкопать.
– Вообще-то у него очень плохая моторика. Вряд ли он смог бы сорвать цветок, - заметила я.
– Да нормально, даже ловко, он мне целый синий букет нарвал, когда я, как и ты, засомневалась.
– Странно, - сказала мама.
А я подумала, что тётя Надя врёт, придумывает себе букеты пусть и от умерших десять лет назад чужих парней.
С каждым днём отчим хрипел всё больше и больше. Ему сделали флюорографию, назначали антибиотики, потом - горчичники и разные средства от кашля. Свисты не прекращались. В конце концов отчима положили в больницу, разрезали, вырезали опухоли и отправили их на изучение. Никакой онкологии не обнаружили, но строго настрого запретили курить. Отчим совсем приуныл. Он вышел на работу и вроде бы всё пошло как обычно. Только стал постоянно открывать окна. Ему всё время казалась духота, мерещились неприятные запахи. Я от холода ночью стала спать в шапке и шерстяных носках. У нас ночи в августе-сентябре холодные. Большая амплитуда температур в нашем степном городе. И всё-таки я простудилась - такой холод стоял в квартире. Сопли текли ручьём.
Папа занялся нетрадиционной медициной, оздоровлением. Лысый мужик из телека стал его кумиром. Его портрет сменил в папиной комнате картину с суровыми видами Воркуты - города его первой любви и разбившихся о скалы меркантильности надежд. Если раньше папа был просто злой, то теперь стал озверевший. Он решил лечить себя голоданием и сыроедением. Настал сущий ад для меня и мамы. Папа кидался на всех: на соседей, на людей на улице - всем делал замечания. На работе тоже видно зажигал, потому что ему звонили с работы и по обрывкам фраз можно было понять, что им кто-то из начальства не доволен.
Мама ходила в свой отдел детских пособий, она теперь там была главная и сидела в другом кабинете. Я училась в школе, причём староста Сухова, сильно прибавившая в весе, щекастая и ногастая, с мышиными глазками-щёлочками, больше не приставала ко мне, да и вообще ни к кому не приставала. Странной расцветки стали у Суховой дневник и общие тетради. Обложка дневника была серо-чёрно-фиолетовой расцветки «граффити»: разводы, черепки, неясные контуры веток.
– По интернету заказала. Два последних, - хвалилась Сухова.
Тетради тоже были все в каких-то зомби: готических белых лицах со светящимися глазами.
Осенью папа переселился ко мне в комнату. Я от избытка чувств полезла обнимать папу на глазах больного отчима. Хотя честно скажу, очень этого боялась. Мне было нехорошо, когда я вспоминала тот наш первый неудачный поход в магазин, и то как папа застрял в двери маршрутки. Застрял и обмяк, и как зло ругались те три пассажира, и как мне пришлось волочить папу домой. Он тогда просто стоически передвигался. Бедная мягкая игрушка с тряпочными сухожилиями и суставами, мягкими, лишними, ненужными. Но я всё-таки решила папу обнять, и... ощутила упругое тело, от папы не несло больше темнотой и сыростью. Это был обычный человек. Он даже стал принимать ванную. Но нечасто. Папа купил самый крутой телефон. Он теперь не позволял маме лазить в его карман, а всё делал сам. Очки у папы не были теперь замотаны изолентой, но так же , как и раньше бликовали вспышкой молнии на любой свет.
Как-то, когда мы сидели в пиццерии торгового центра, я спросила у папы:
– Почему ты превращаешься в обычного человека?
– За лето плывуны подпитывали меня, отдавали мне все вновь прибывшие неиспользованные жизненные силы, - вздохнул папа. Вздыхал он по-прежнему тяжко, но не так безнадёжно, а больше по привычке.
– А ты питаешься чужими энергиями?
– В какой-то степени. По закону Ньютона. Проходила?
– Не знаю. Я плохо учусь.
– У вас с мамой летом было много переживаний. Вы сильно переживали, и это ухудшало моё положение. Мне приходилось вмешиваться, настолько сильной была ваша грусть, тоска, страдание - в зависимости от степени обиды. Это расходовало энергию, так необходимую мне...
– Папа! А почему ты не приезжал к нам на дачу?
– спросила я.
– Там пруд рядом со змеями, а на реке тоже рыбу удят.
– У вас на даче ночью холодно. Ты же знаешь: я не люблю холод. В городе ночью потеплее.
– Значит, ты теперь чувствуешь холод?
– Я поэтому и вернулся к вам квартиру, ночью совсем стало холодно.
– А так бы не вернулся?
– обиделась я.
– Ну что ты! Мне эта рыбалка теперь почти до фонаря. Просто беру в руки удочки, ставлю судачок и сижу... Ну там у меня ещё дела разные-разнообразные - папа шутил, играл словами.