По дорожкам битого стекла
Шрифт:
— Пойдём посмотрим, что там происходит? — предложил он Герману.
Тот уже закончил подводить глаза и согласился. Они просочились в душный зал клуба, смешиваясь с толпой. Здесь курили даже на танцполе, и облака разноцветного дыма поднимались к потолку. Люди — чёрные тени с бледными лицами и узорами, изображающими шрамы. Все они вились у сцены, лениво попивая коктейли под незамысловатый электронный ритм. На сцену взгромоздился лысый карлик в серебристом костюме и дурным скримом запел «Катюшу». Макс инстинктивно зажал руками уши и ринулся обратно в гримёрку.
— Господа, я был в аду! — гордо объявил он всем собравшимся.
— Вот видишь. Нам за своё выступление бояться нечего, — успокоил его Герман.
— Но, это даже не музыка. Я не понимаю, как это может вообще кому-то нравиться.
— Говноедство — одна из проблем музыки в России, — спокойно ответил Герман, затягиваясь сигаретой. — Эта толпа чумна и пьяна, ей сойдёт абсолютно всё.
После выступала какая-то команда, обозначившая свой стиль как готик-метал. «Ну это когда ты понятия не имеешь о готик-роке, но трахать херок всё равно хочется, — охарактеризовал сей жанр Герман. — Кому какая разница. У нас никогда не было шварц-сцены, только извечная арш-сцена во все времена». Но это почти можно было бы слушать, если бы не явный плагиат и напускную депрессивность звучания.
— Ветераны клуба, — сказал Герман. — Кроме «X», их, по ходу дела, никуда не пускают, как и большинство здесь присутствующих.
Макс чувствовал, как мандраж нарастает вкупе с экстазом. Скоро ему предстояло выйти на сцену. Сладкий водоворот дыма марихуаны уносил его вглубь сознания. Все участники тоже приняли по чуть-чуть, дабы ловить общую волну. Время приблизилось к двум часам ночи, когда они вышли из гримёрки на эшафот маленькой сцены. Ночь Дьявола в самом разгаре. Глаза ряженой нечисти смотрели из темноты зала, что казался чёрной зыбью Стикса. Несколько минут, чтобы подключить инструменты. И вот уже прозвучали первые вступительные аккорды «Романтика». Макс видел глупые лица толпы, и понимал, что сейчас он никому на хрен не нужен со своим пониманием мира и музыки. Они просто смотрят на него, как на нечто нарушающее их эстетические нормы. На того, кто реально безумен. Он не запел в том самом понимании песни. Он дал первый и решительный залп голосом, заставив всех вздрогнуть. Даже надменные девицы у стойки, едва не расплескав своё пиво, уставились на сцену. Он не уйдёт с этой сцены забытым, даже если ему суждено умереть прямо здесь, на этих пыльных досках. Больше не было той боязни звука, что преследовала его на саундчеке: голос работал во всю силу. Макс не боялся забыть слова — казалось, что они шрамами запечатлелись на его запястьях и каждая клеточка горит этой знакомой болью.
Я снимаю лицо, понимая, что я не красавец, Мне не светит любовь или пошлый испорченный глянец,— пропел он, то почти скатываясь в постпанковский речитатив, то снова давая голосу возможность плыть по волнам музыки.
Элис наблюдала из зала за танцем разноцветных прожекторов по бледному лицу Макса. Даже Герман и вся группа ушли вдруг для неё на второй план. Она следила за его движениями и пальцами, обхватившими микрофонную стойку. Он извивался у микрофона с долей какого-то мёртвого зловещего эротизма. Он уже не был собой — сбросив в гримёрке человеческую кожу, он стал вдруг демоном. На краткий миг ей показалось, что она влюбляется. «Это не твой человек, он полностью принадлежит искусству. Он уже продал свою душу», — сказал внутренний голос, и с ним пришлось смириться.
Они уже начали играть «Опиум» без перерыва и разговора с публикой, просто инструменты на миг замолкли, чтобы разродиться вновь этим переливчатым безумием. Герман чувствовал, как его уносит на волнах собственной музыки с нежным опиумным дурманом. Сейчас, во время выступления, песня звучала агрессивнее, чем это было на репетиции. «Если уж сбиваться, так всем вместе», — вздохнул он, понимая, что получается, тем не менее, у них неплохо. Толпа внизу раскачивалась, как мёртвые деревья на ветру, руки были белыми гниющими ветвями. Герман играл своё соло, глядя поверх голов. Лица живых мертвецов несколько пугали его в этот миг. Он улыбался так, чтобы каждая девчонка в зале думала, что он улыбается именно ей.
— пел тем временем Макс, протягивая руку к залу.
Он двигался в такт музыке, слившись в безумном танце с микрофонной стойкой. Это выглядело чересчур сексуально, но для него уже не было рамок приличия. Элис знала, что девушки в зале могут не обращать внимания на музыку, но сто процентов хотят вокалиста. Потому что сейчас в нём было столько страсти, смерти и наркотического угара, что просто невозможно было пройти мимо. Эго голос — звенящая вода в хрустале. Сегодня он казался ниже и глубже, словно петь приходилось из самой могилы, создавая классический вокал для готик-рока.
Песня закончилась неоднозначной фразой:
Нежным лезвием по коже, Прогоняя жизнь и стыд. Вены вспороты и, может, Твоя жертва всё простит.В темноте прозвучало что-то похожее на аплодисменты. Макс с Германом как-то наигранно поклонились, и музыка заиграла вновь. Безумное и полукакофоническое вступление «Insane», от которого мозги стекали в ботинки вместе с глазами и ушами. Эти кривые гитарные рифы и солирующая партия баса сливались с голосом Макса, который буквально бился в припадке:
I got up in the morning and put both my eyes In the jar full of spirit to keep them away, I got up in the morning concealing my face To prevent its disgusting decay. [1]Элис показалось, что на английском он поёт лучше, полностью отдаваясь песне, не спотыкаясь о неудобные русские звуки. В зале творилась какая-то вакханалия. Публика наконец разошлась и начала изображать что-то вроде танцев. Они были безумны, как и их наряды, — дети, играющие в мертвецов под звуки музыки давно умершего жанра. Песня оборвалась, уходя в пустоту. Настала очередь для «Цветов загробного мира». Тут Герман позволил себе сделать маленькое отступление и рассказать историю песни, не забыв упомянуть Маруо-сама.
1
Макс приник к микрофону и запел:
Когда цикады воспоют, Умри под облаками. Возненавидь весь мир, мой друг — Рожден иными небесами. Когда умрешь, нарви цветов, Растущих в собственной могиле. Твой дом — твой гроб, твой сладкий сон — Не дай разрушить нечестивым. И не рожденное дитя, из чрева выползая, Станцует на твоих костях, песнь о тебе играя. С песчаной бурей отходной, Проснись в гробу, проснись и пой. Так плачь же, смертный, и вопи, Танцуя в собственной крови. Счастливым летним днём Ты обернешься льдом С гирляндой в волосах И радостью в глазах.