По древним тропам
Шрифт:
«Ипархан по происхождению не была чистокровной уйгуркой. Историки доказали, что она родилась от китаянки, на которой женился Аппак-ходжа, и его дочь-красавица и военачальник Ипархан самоотверженно сражались за уйгурский народ во имя ислама, который был навязан уйгурам. Какой же смысл посвящать поэму этим миссионерам, считать их национальными героями уйгуров?»
В другом месте на полях рукописи утверждалось совершенно иное:
«…Вновь и вновь восхваляя красоту и батальные подвиги Ипархан, поэт превращает ее в перишту — ангела. Где же народ, предводителем
А в конце рукописи была совершенно другая оценка:
«…Нет и не было в нашей литературе поэмы такой художественной силы! Твоя «Ипархан» и по содержанию, и по поэтической форме своей потрясла меня… Даже страшно становится, когда подумаешь, какие муки ты пережил, чтобы с такой неподдельной правдой воссоздать образ исторической личности, приоткрыть ширму веков над нашим восточным Вавилоном!.. Ты нам показал, как надо смотреть на историю, на ее бессмертные ценности. Этим ты и сам творишь историю!..»
Но у секретаря комсомольского комитета Турсуна сложилось такое мнение.
«Восхваление сегодня таких исторических лиц, — говорил он вчера, — как Аппак-ходжа, явное противоречие нашей политике. Это наносит идеологический ущерб укреплению дружбы народов, единства нашего великого-государства. А вы, товарищ Сабитов Садык, открыто смакуете столкновение двух народов. Доходите до того, что воспеваете их взаимное истребление. Какое дело народу до того, что дочку Аппака-ходжи — посланца каганата — взяли в плен маньчжурские войска, а затем увезли в Пекин и подарили ее своему императору?! Какое воспитательное значение для народа имеет ее любовь к другому ходже — Джахангиру, ее неземная красота и самоубийство в гареме императора? Наконец, чем вы отличаетесь от того венецианского художника, который так же, как вы, был восхищен только внешней красотой Ипархан? Одумайтесь, товарищ Сабитов! Что вы воспеваете, чему вы служите своим пером?! Мы, материалисты, презираем религию. Это вам известно. А известно ли вам, что Аппак-ходжа, все его предки и потомки были самыми заядлыми исламистами, а время их правления в Синьцзяне — самым мрачным временем? Зря вы потратили столько сил и красок для воскрешения забытой народом клики ходжей. Такая безыдейность говорит о предпочтении живым мертвых…»
Садыку было ясно, что поэма не увидит света, но он все еще не мог оторваться от рукописи, словно мать, изнуренная своей любовью и заботой к умирающему ребенку. В ушах его звучали голоса вчерашних ораторов, то теплые, и восторженные, то холодные и тяжелые, как чугун. В конце обсуждения зал как-то гнетуще, траурно молчал, никто не осмелился пожать на прощанье руку Садыка. Только одна Ханипа шла вместе с ним до самого общежития, готовая разрыдаться от своей беспомощности…
«Да, кажется, зря я начал трясти пыль веков», — подумал Садык. Он снова глянул на тетрадь с поэмой. Теперь она показалась ему чем-то чужим, причиняющим только жестокую боль…
Сомнение перешло в отречение.
Садык обеими руками медленно поднял тетрадку на уровень груди, точь-в-точь как отцы-мусульмане несут умершего ребенка хоронить, и понес ее к печке. Осторожно, бережным движением он открыл дверку печки, положил туда тетрадь, принес спички и опустился на колени… Помедлив, он чиркнул спичкой и механически поднес пламя к тетрадке.
Тетрадь не загорелась. Садык нервно теребил ее и одну за другой подносил горящие спички. Наконец тетрадь задымилась, съежилась и воспламенилась. Садык, как бы выйдя из оцепенения, ясно увидел строки и буквы своей поэмы, единственный экземпляр которой превращался на его глазах в пепел. Он инстинктивно встрепенулся и, видя катастрофу и понимая бесполезность своего вмешательства, закрыл глаза руками.
Кто-то постучал в дверь. Садык вскочил. В комнату вошли Момун и Ханипа. Девушка посмотрела на догоравшую в печке бумагу, затем на Садыка и догадалась о случившемся. Она в растерянности перевела взгляд на Момуна, словно говоря: «Как же нам теперь быть?!»
— Что это горит? — спросил Момун.
— Ипархан, — ответил Садык и вздрагивающими пальцами поправил волосы.
Он старался казаться спокойным, что, к сожалению, не удавалось ему. (Да и кто из поэтов мира оставался бы спокойным в подобные минуты!)
— Значит, ты меня так и не познакомил с Ипархан? Предал ее кремации?! Ты поспешил. Ведь и мертвеца полагается держать три дня.
Садык болезненно улыбнулся и, глядя на обиженное лицо Ханипы, признался:
— Я, кажется, поторопился, когда писал. И поэтому сжег.
— Мы пришли за тобой, давай собирайся, — приказал Момун. — Поедем в горы.
— На чем?
— Садык, вы забыли наш уговор? — преодолев растерянность, проговорила Ханипа. — Мы же решили до Уламбая пройти пешком.
— А не сможете без меня?
— Ну что ты, Садык!.. — Момун с редкой для него искренностью обнял друга. — Это же последний, наш прощальный студенческий поход. Хватит, мы с тобой и так за годы ученья прослыли аскетами, а теперь девушки вообще могут перекрестить нас в шейхов.
Как и предполагал Садык, в горах, где собрались выпускники повеселиться и отдохнуть, зашел разговор о его поэме. Опять завязался спор. Ничего не поделаешь, человеческое суждение что родник — сколько ты его не сдерживай, он все равно вырвется на простор.
Садык, пытаясь уйти от разговора о поэме, упрашивал рубабиста сыграть что-нибудь.
— Что сыграть? Похоронную «Марсию»? — огрызнулся рубабист. Ему, весельчаку, не нравилось скучное философствование на открытом воздухе.
— Нет, не «Марсию», — вмешался Момун. — Если умеешь, сыграй ту мелодию, которую играют при рождении человека. Например, у русских есть «Колыбельная».
— И у уйгуров тоже есть — «Мархаба».
— Это, по-моему, узбекская, — неуверенно заметил Садык.
— Узбеки тоже исполняют ее, но она уйгурская, — настаивал рубабист.
Момун не преминул внести историческую ясность в мимолетный спор:
— Музыка никогда не была достоянием только одного народа. Она, подобно соловью, перелетает из одного сада в другой: чей сад лучше располагает к песне, там она и звучит.
Рубабист сыграл «Мархабу», под которую обычно исполнялся грациозный танец. Ханипа пригласила на круг девушек, не занятых приготовлением завтрака. Подошел и Ризайдин и во всеуслышание, как вызов, бросил Момуну:
— Нет, мой друг, вы опять не правы. Музыка не соловей. Музыка бывает не только в садах, она гремит и в боях, и в тюрьмах. Каждая мелодия создается определенными людьми в определенных условиях и является собственностью определенного народа.