По древним тропам

Абдуллин Хизмет Миталипович

— Эти неверные начали осуществлять свои тысячелетние мечты. А наши деятели-предатели раболепствуют, перед ними, хотят растоптать мусульманское достоинство. Но ислам — всемогущая сила! Если мы даже погибнем, то мусульмане-уйгуры, бежавшие в Пакистан и Иран, будут оплакивать нас и молиться за упокой наших душ…

Страстная убежденность дамуллы сильно подействовала на присутствующих и еще более укрепила их веру в ислам, в его вечные блага. Слушателям особенно пришелся по душе рассказ Ильяса-дамуллы о судьбе желтых уйгуров, живущих в провинции Ганьсу, которые были предками современных уйгур и которые уже к концу средних веков были полностью подчинены китайцам. Все думали о том, как дальше действовать, как продолжать борьбу с новой властью и новыми порядками.

— Падать духом не следует. Если коммунистов, создавших этот губительный колониальный режим, — единицы миллионов, то приверженцев пророка Магомета — десятки и сотни миллионов, — этими словами закончил дамулла свою беседу.

Зордунбай после встречи с дамуллой не без удовольствия представлял, как через день-другой служители большой мечети зайдут на чай к Нурхан-аче и уговорят ее вернуться в дом Зордунбая.

Уснул Зордунбай в хорошем настроении, видел благостные сны и проснулся отдохнувший, веселый. Но светлое настроение Зордунбая, едва он вышел на улицу, улетучилось, словно сон.

У дальнего края дувала стоял рослый мужчина. Он был одет в серый самотканый чекмень и туго подпоясан шелковым кушаком. Один конец кушака небрежно свисал, грудь мужчины была раскрыта по самый пояс, на голове белый фетровый малахай. Маленькие глаза его были тусклы и невыразительны, землистое лицо нарыто шрамами. Увидев Зордунбая, он, как стервятник, покрутил головой на тонкой змеиной шее.

Зордунбай зашагал от него в противоположную сторону, но мужчина, отделившись от дувала, размашисто последовал за ним.

— Приветствую вас, бай! — сказал он громко.

Зордунбай рывком обернулся и, едва сдержав испуганное восклицание, широко улыбнулся.

— А-а! Нодархун! Где ты был, где пропадал, браток?..

— Слава богу, жив-здоров, вашими благодеяниями.

— Молодец, молодец…

Они шли рядом, искоса посматривая друг на друга.

— Я, Нодарджан, не понял даже, почему вас забрали. Одни говорят: «Осудили на два года», другие говорят: «Осудили на три года», а за что — никто не знает.

— А вы бы спросили у своего сына.

— Я, брат, этого сукина сына совсем прогнал. Мне кажется, этот неблагодарный болван подвел и вас?..

— Значит, вы прогнали Шакира из сожаления ко мне? — Нодар резко переменил тон: — О нем поговорим потом, а сейчас скажите, за что вы убили Сопахуна?!

Зордунбай остановился. Его глаза забегали из стороны в сторону.

— Чего вы испугались, бай, я ведь мог просто пошутить. Хотя знаю, что так оно и есть, — сказал Нодар, похлопав Зордунбая по плечу.

— Хорошо… Я тебе заплачу… Но… но, — бай не мог овладеть собой. — Но кто тебе рассказал?

— Вы сперва отдайте, что обещали. А я смогу принести вам пользу и впредь…

Лицо Зордунбая оживилось. Он вдруг понял, что с помощью Нодара можно одним выстрелом убить двух зайцев…

Перекинувшись несколькими фразами, два стервятника вышли на центральную улицу и затерялись в густой толпе.

XV

Оставшимся работать в Урумчи после окончания университета Момуну и Садыку вскоре предложили ехать в деревню. Начиналась очередная кампания по всему Китаю: повышение идейно-политического уровня населения и создание сельхозкоопераций, которые затем должны были «скачком» перейти в коммуны. Руководящие кадры автономного района целиком занялись проведением бесконечных политических дискуссий, а молодые специалисты, средняя интеллигенция, независимо от профессии, поголовно направлялись в деревню для создания кооперативов.

Трудно было Садыку оставить литературную работу в редакции, куда он устроился, но в то же время его неодолимо тянуло в Турфан. Садык удивился, когда услышал, что Момун собирается ехать в Кумул. Почему именно в Кумул? Ведь он из Илийского края. Раз уж не едет к родным, то почему бы ему не поехать в Турфан вместо с Садыком?

Дни были беспокойными, всех торопили ехать, и Садык вынужден был отправиться в Турфан, так и не поговорив с другом по душам.

Момун уезжал на следующий день. Он встал рано и пошел в столовую. Пыль, поднятая дворником, туманом висела в воздухе. Со многих дворов через высокие дувалы валил дым, он медленно поднимался, пеленой расстилаясь над улицей; детвора выгоняла коров, которых где-то за городом ждал «злой пастух»; с центральной улицы доносились громкие звуки радио.

Момун перешел центральную, единственную асфальтированную в городе, улицу и направился в сторону базара, где находилась «Гангзя» — знаменитая в Урумчи харчевня. День был не воскресный, а базарная площадь была пуста. «Не сочтут ли меня за лунатика или обжору, в такую рань бредущего в «Гангзя»?» — подумал Момун, приближаясь к харчевне. Из ее окон и из-под навесов валил дым и пар.

Из ближнего переулка, погоняя навьюченных ослов, вышли два дровосека, вскоре вслед за ними прошел человек с двумя козлятами, предназначенными то ли для продажи, то ли для забавы.

— Да-хошан, с-хошан, самсы из курдюка! — выкрикивали танджаны — зазывалы из «Гангзя».

Момун напрасно опасался привлечь внимание к своей одинокой персоне в столь ранний час — за столами сидели несколько посетителей, причем один из них уже наполовину опростал бутылку джуна и с нетерпением ждал закуску. Момун едва узнал Ризайдина.

— Как ты оказался здесь в такую рань? — удивился Момун, подсаживаясь к бывшему сокурснику.

— Салам, салам, Момун-эфенди!.. Какими судьбами? — отозвался Ризайдин. Он попытался сделать по-прежнему надменное выражение, но на распухшем от пьянства лице появилась только жалкая гримаса.

«Борец за уйгурскую литературу…» — подумал Момун насмешливо, но выразился совсем иначе:

— Как ваши дела, друг, где обитаете?

— Вот здесь, — Ризайдин показал на бутылку. — В другом месте нас не поняли. — Неожиданно вспомнив о прежних спорах с Момуном, он схватил бутылку: — Выпьем? От этого, надеюсь, не рухнет единство нашего государства?

Ризайдин после университета нигде не работал, и Момун как-то слышал, что он уже успел отличиться в каком-то националистического характера скандале. Пить Момуну не хотелось, слушать Ризайдина — тем более, и потому Момун сказал резко: