По древним тропам
Шрифт:
Мог ли подумать Садык, что именно так произойдет его встреча с любимой!
В первое мгновение он не поверил своим глазам. Он замер с вытянутыми руками, еле выговорил: «Захида!..». Захида, с глазами, полными любви и сострадания, бросилась к нему и заплакала.
Абдугаит и Саид-ака вышли в коридор. На глазах старого манджана выступили горячие слезы.
Шакир был очень слаб. Один из ножевых ударов пришелся по горлу, и Шакир не мог говорить. Он благодарил товарищей взглядом пожатием руки и закрывал глаза.
Врачи запретили всякие свидания и, кроме Марпуи, никого к больному не пускали.
Шакир подолгу смотрел на Марпуу, молча гладил ее руки и взглядом своим и жестами пытался вселить в нее надежду и веру в свое выздоровление. Марпуа глядела в лицо мужу, и багровый рубец под глазом Шакира казался ей кровавой слезой. Шакир засыпал, просыпался и опять молча смотрел на жену и успокаивал ее взглядом.
Однажды Шакир очнулся после короткого сна и неожиданно заговорил:
— Как-к… мама?
Марпуа растерялась, по ее щекам потекли слезы.
После тяжелой минутной тишины Шакир продолжал:
— Как мама решила назвать нашего сына?
Марпуа бесконечно обрадовалась тому, что слышит наконец голос мужа.
— Мама качала зыбку с нашим малышом, и я слышала, как она называла его Аркинджаном…
Шакир улыбнулся.
Марпуа хотела рассказать о Захиде и Садыке, но, вспомнив предупреждение врачей — поменьше волновать больного, промолчала. Кроме того, Марпуа еще не знала, с чего начать и чем закончить этот сложный рассказ: ей казалось, что о любви Захиды и Садыка, их страданиях и обретенном счастье можно рассказывать всю жизнь и не рассказать.
Шакир улыбнулся. Марпуа встала, прижимая руки к груди, как бы стараясь придержать и унести с собой эту бесконечно дорогую для нее улыбку.
Через две недели Шакир выписался из больницы. К тому времени закончился суд над бандитами и были справлены поминки по Гулямхан.
Садык самозабвенно отдавался работе в школе и среди дехкан. Захиду радовало, что ее муж и Шакир поняли друг друга и подружились.
По вечерам Шакир и Садык оживленно беседовали. К их разговору обязательно подключался и Масим-ака. Со своей долей участия появлялся в доме и неугомонный весельчак Абдугаит, приезжавший из Турфана. С присущим ему легкомыслием он всякий разговор старался свести на шутку.
Однажды, слушая рассказ Абдугаита о его прошлых проделках, Шакир не выдержал и по-дружески прервал его:
— Слушай, дружище, в народе говорят: «Что прошло, того не вернешь!» Давай лучше поговорим о будущем.
— Разве я какой-нибудь учёный, чтобы предсказывать будущее? — изумился Абдугаит.
Шакир обернулся к Садыку:
— Садыкджан, разве артистов нельзя причислить к ученым?
— Некоторых, конечно, можно…
— Наш Абдугаит, наверно, из артистов-кумиров, соблазнителей. Забывая, что у него есть молодая жена, он то и дело заводит разговор о кашгарских девушках.
Абдугаит расхохотался:
— О том я и говорю! Половину моего сердца захватили в Кашгаре, другой половиной завладела курносенькая смуглянка из нашего ансамбля. Поймите мое положение!
— И долго ты жил с разорванным сердцем? — спросил, улыбаясь, Садык.
— Нет, моя курносая не из таких! Как только приехала в Турфан, взяла меня в свои когти, и я даже оглянуться не успел на свою прошлую вольную жизнь!..
Распахнулась дверь, и ворвалась восторженная Захида:
— Советские люди вскрыли подземную реку! Народ в селении празднует, а вы сидите!
Масим-ака и Зорахан, Марпуа с ребенком на руках, Шакир, Абдугаит, Садык и Захида — все выскочили на улицу.
— Вода! Вода! — доносилось отовсюду.
Захида бежала рядом с Садыком, крепко держалась за его руку. Запыхавшись, они поднялись на развалины древнего города Дакияпуса.
— Вот это действительно всенародный праздник! — воскликнул Садык, глядя на равнину.
По направлению к скважине, поднимая пыль, двигался разноголосый, разноцветный людской поток. Старые и малые стремились увидеть чудо, о котором их деды и прадеды мечтали. Казалось, поднялись, встали из могил славные предки, стряхнули вековечный прах угрюмые рабы и идут, чтобы увидеть священную воду земли.
В эту ночь Садык не спал. Он сидел у окна в той самой комнате Масима-аки, где они когда-то встретились с Захидой и признались друг другу в любви.
Проснувшись на рассвете, Захида с затаенным дыханием, боясь шевельнуться, долго наблюдала за мужем.
Временами Садык переставал писать, медленно поднимал голову, неподвижно смотрел на алеющий восток, затем снова склонялся к бумаге, и в тишине становилось слышно, как отрывисто шуршит перо.
Захида тихо натянула платье и, нарушая обычай, босиком побежала к мужу. Ей показалось, что Садык глянул на нее грустными глазами.
— Ты до сих пор готовишься к урокам? — удивилась она, впервые обратившись к мужу на «ты».
Садык ответил не сразу. Он опасался, что Захида не сможет так быстро понять его вдохновенное состояние, а он не сможет подобрать подходящих слов для объяснения. Ему захотелось взволнованно обнять Захиду, как в первую ночь под яблоней, и полететь вместе на крыльях мечты и воображения, ничего не объяснять и все понимать молча. Сейчас Садык был поэтом, человеком необыкновенным, не простым смертным.
Его рассеянный взгляд упал на письмо Момуна, полученное накануне. Верный друг выручил Садыка и на этот раз.
Садык поднялся, обнял жену за плечи и отвел ее от окна.
— Тетя Зорахан, наверно, уже встала. Ты помоги ей приготовить завтрак, а потом прочтешь то, что я написал.
Когда Захида вышла из комнаты, Садык снова вернулся к подоконнику и стал писать ответ Момуну:
«…Мне всегда казалось, что счастье я найду только там, где родился и вырос. Так оно и получилось. Хорошо любить людей, страдать за них, но еще лучше быть им полезным.
Какое удовольствие доставляет мне школа, возможность учить детей, босых и черномазых, каким и я был когда-то, как жадно они воспринимают каждую крупицу знаний, словно пустыня влагу! Я верю, что эти дети, как и орошаемая нынче пустыня, дадут обильные всходы, о которых мечтал и мечтает наш народ…»