По древним тропам
Шрифт:
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Всего лишь какое-то мгновение назад широкая, с голубым отливом полоса реки лежала безмолвно и мертво среди темных бесснежных берегов. И вдруг раскатисто треснул лед, раскалываясь на глыбы, обнажая темную воду.
Начался ледоход. Река, словно богатырь, рвала на себе ледяной панцирь.
Момун и Ханипа стояли возле самого берега Или и как завороженные смотрели на ледоход. Белые льдины были похожи на кучевые облака, они с треском громоздились одна на другую, и река теперь напоминала ток и самый разгар уборки хлопка.
Момун положил руку на худенькое плечо жены и привлек ее к себе. По изможденному липу Ханипы пробежала едва заметная улыбка, но глаза оставались печальными, а слегка поджатые губи вздрагивали, выдавая волнение. Момуну показалось, что она что-то хочет сказать, но Ханипа молчала, и тогда он заговорил сам, наверное, о том же, о чем думала сейчас жена.
— Река уносит льдины через границу, в Союз… И жизнь уносит туда же людей нашего края… Теперь там и мои родители, и все наши родственники. За них можно не беспокоиться. И только мы с тобой здесь все чего-то ждем, на что-то еще надеемся. Но что у нас впереди — никто не знает. И что нам о тобой делать — просто ума не приложу.
Ханипа с грустью посмотрела на лицо Момуна, на его острые скулы, запавшие глаза и подумала, что ведь совсем недавно, каких-нибудь два-три года назад, он был молод, здоров, жизнерадостен. Тогда они учились в Синьцзянском университете и были полны надежд…
Ханипа подавила вздох и, пытаясь отвлечь Момуна, а заодно и себя от невеселых, тревожных мыслей, сказала:
— У нас на юге, в Кумуле, как и в Турфане, где теперь Садыкджан, нет такой реки, и там никогда не видела ледохода. — Ей подумалось, что напоминание о Садыке, их общем друге, отвлечет от тяжелых дум Момуна. — А картина красивая. Был бы здесь Садыкджан, он тут же сочинил бы стихи, как ты думаешь?
— Да, он пришел бы в восторг от разгула нашей Или, — согласился Момун. — Судя по его письму, он совсем не изменился. Как и положено истинному поэту. Его прижимают, его не печатают, но он все равно не сворачивает с избранного пути. — Момун задумчиво посмотрел на реку. — Он неисправим, наш Садык. Как неисправима река в своем течении. Вот так же он бурлит и бушует в своих стихах.
Только скрежет льдин и плеск освобожденной волны нарушали их невеселую беседу.
Домой они шли молча, занятые своими мыслями. Солнце уже перевалило за полдень.
Когда миновали Джиргилан и поднялись на взгорье, откуда уже была видна Кульджа, позади послышался скрип повозки, и они сошли с дороги на обочину. Молодой арбакеш ехал один в пустой арбе. Он остановил лошадь и пригласил Ханипу и Момуна садиться. По дороге разговорились. Парень оказался студентом, мобилизованным на полевые работы. Узнав, что Ханипа и Момун недавно приехали из Кумула, он с интересом стал расспрашивать о тамошних новостях, о жизни в городе. Сам же отвечал на вопросы сдержанно, уклончиво, видно было, что парень осторожничает, не идет, на откровенность.
— Дела идут неплохо… Дехкане работают самоотверженно… Есть успехи в деле Большого скачка, — односложно отвечал он.
Момун и Ханипа понимали причины его сдержанности — такие настали времена, держи язык за зубами, иначе будет плохо. Тем не менее сам Момун откровенно рассказал студенту, что положение в Кумуле тяжелое, ничуть не лучше, чем в Кульдже, люди голодают, повсюду неразбериха, многие уходят в Советский Союз. Парень, слушая его, молча вздыхал. Наконец спросил:
— Ну, а вы чем занимаетесь в Кульдже?
Момун только рукой махнул.
— Да ничем, в том-то и суть. Мы с женой учителя, надеялись работать по специальности, но куда там! Мои родители уехали в Союз, и теперь ни мне, ни жене не доверяют никакого дела.
— Учителя в селах работают где попало, только не в школе, — заметил арбакеш и неопределенно добавил: — Возможно, в городе другое положение.
— Нет, браток, и в городе, насколько мне известно, учителю устроиться трудно. А я, глупец, еще мечтал заняться научной работой. Теперь вижу, что либо придется вернуться в Кумул, либо вообще искать совсем другую дорогу в жизни.
Арбакеш подхлестнул лошадь и с горечью воскликнул:
— Научная работа, школа, мечты, э-эх! — Но тут же спохватился и проговорил спокойнее: — Должно быть, вам известна новая установка: сперва нужно построить коммунизм, а потом уже заниматься наукой.
Момун усмехнулся и как, бы про себя сказал:
— Однако коммунизм одним кетменем и лозунгом, не построишь…
Ханипа не принимала участия в разговоре, молча, задумчиво смотрела на дорогу.
Когда доехали до Каландара, что на восточной окраине Кульджи, арбакеш натянул вожжи и остановил лошадь. Момун вопросительно посмотрел на парня, и тот пояснил в некотором смущении:
— Видите ли… мне надо сворачивать на Чимилак.
Момун и Ханипа поблагодарили и сошли.
— Я мог бы вас и до дома подбросить, но сами знаете… — добавил арбакеш в замешательстве, — мне скажут: зачем возишь интеллигентов. А вам припишут буржуазные пережитки.
— Понимаю, друг, понимаю, — успокоил его Момун. — И на этом спасибо, нам тут идти недалеко.
Ханипа и Момун остались вдвоем.
Вечерело. Вскоре затих скрип уходящей арбы и послышалась заунывная песня арбакеша. Видно, и ему было невесело.
На окраине Кульджи стояла гнетущая тишина. Изредка ее нарушало только тявканье голодных псов во дворах.
Пройдя по узкой улочке ближе к центру, они увидели мрачное здание городского парткома. Одним своим видом оно будто властвовало над городом.
— Может быть, еще раз надо зайти в отдел кадров, — сказал Момун, — и поговорить с начальством?
Ханипа не ответила, лишь плотнее прижалась к мужу, молча ему сочувствуя. Что им даст еще один разговор с начальством, разговор не только пустой, но и оскорбительный? Ведь официальный ответ ими уже получен: поскольку Ханипа и Момун прибыли в Кульджу без разрешения Урумчи, то есть центра, значит, они не имеют права жить здесь и работать. Вернуться в Кумул им, конечно, можно, никто им этого не запрещает, но для чего? Только лишь для того, чтобы «закалять себя физическим трудом»?