По древним тропам
Шрифт:
В промежутках между танцами мужчины спорили о недавних скачках, обсуждали, кто победит на ближайших бегах, девушки тоже болтали о всяких пустяках, и каждая кичилась успехами и богатством своих родителей… Все это было для меня нелепо, да и Анфисе, показалось мне, скучно здесь. Леонид, стоя в углу с каким-то юношей в старомодном сюртуке, с усмешкой слушал, как тот повторял:
— Мы единственные истинные дворяне на весь Харбин…
Я направился к Леониду — напомнить, что нам пора, но меня остановил молодой человек с красивым, холеным лицом и надменно-тонкими губами.
— Говорят, у вас в Советской России на всех языках читают одного Максима Горького? — спросил он, мешая татарские и казахские слова.
— А у вас? — спросил я, стараясь сдержаться.
— А у нас можно читать все!..
— Тогда вам, наверное, хорошо известны стихи Абдуллы Тукая или Мажита Гафури?..
Мой собеседник замялся.
— Или вы не слышали этих имен?..
— Мой отец знает и Гафури, и Тукая, но говорит, что эти босяки не поэты, а красные агитаторы… Зато я читал стихи господина Хади Тахташа…
Я не стал спорить, боясь наговорить лишнего, все-таки мы были в гостях… Но когда мы втроем собрались уходить, Рафик — его так, помнится, звали — спросил у меня, холодно улыбаясь:
— Вы, вероятно, вскоре отправляетесь домой?..
Я ответил ему строкой из Тукая:
— «Наш путь — домой. А ваша где дорога?..»
Потом я пожалел, что ответил так резко. Но в ту минуту я был слишком зол…
На обратном пути Анфиса заставляла меня перевести целиком стихотворение Тукая, которое мне пришло на память в споре. Кое-как я справился с этим делом, не без помощи Леонида и самой Анфисы, — они помогли мне подобрать нужные слова. Ей особенно понравилось то место, где поэт с гневными упреками обращается к своим сородичам, бежавшим после революции в Турцию — спасать капиталы… Она попросила меня повторить эти строфы раза три. Потом смолкла. И пока мы ехали по пустынным в этот час улицам Харбина, она не проронила ни слова и сидела притихнув, присмирев, безвольно уронив руки на колени, уйдя в себя…
Нам оставалась еще добрая половина дороги, когда она вдруг встрепенулась, отобрала у меня вожжи и резко приказала:
— Слезайте, дальше поеду я одна.
Растерянные, не зная, то ли обижаться, то ли снисходительно перенести ее каприз, обратив его в шутку, мы соскочили на мостовую. Она не повернула к нам головы, даже не взглянула на нас. Теперь она сидела в дрожках прямо, чересчур прямо, гордо откинув голову назад, отчужденная, даже враждебная… Что случилось?.. Мы оба ничего не понимали.
Она с силой тряхнула вожжами, дрожки рванулись вперед. Но, не отъехав и полсотни шагов, снова остановилась. Мы переглянулись, Леонид первым направился к Анфисе.
Все так же прямо, не сгибая шеи, сидела она, глядя перед собой, — и плакала.
— Возьмите меня с собой, — сказала она тихо. — Увезите… Что хотите сделайте, только не оставляйте. Я не могу здесь больше…
В голосе ее слышались мольба, тоска, отчаяние — все сразу. Леонид бережно взял ее за руку, Анфиса покорно выпустила вожжи. Не помню, что мы с моим другом говорили в тот момент, — все произошло так внезапно…
— Я знаю, скоро вас тут не будет, — продолжала она. — Вы пришли — и вернетесь в Россию… А я… Помогите мне, не оставляйте меня!.. Скажите, что вы на мне женитесь, тогда мне разрешат… Мне бы только на ту сторону границы!..
Я крепко стиснул ее маленькую руку в своих ладонях. Сердце у меня колотилось, вот-вот вырвется из груди. «А если и вправду, — подумал я, — и вправду… Если я увезу тебя, чтобы никогда не расставаться?.. Сейчас я скажу — что она ответит мне?.. Или она ждет, чтобы это сказал не я, а…» Слова застряли у меня в горле. Я увидел только, как Леонид рванулся к ней, обнял, и она доверчиво сникла у него на плече.
— Мы уедем вместе, Анфиса… Вместе… Я увезу тебя!..
В ту же секунду где-то раздалось конское ржание, серый жеребец тронулся, увлекая за собой дрожки, Анфиса, отпрянув от Леонида, едва успела ухватиться за железные поручни. Еще через секунду она исчезла в пролете улицы, только цокот копыт, замирая, доносился из темноты…
Засунув руки поглубже в карманы, я стоял, глядя в холодное осеннее небо. Мне не хотелось, чтобы в тот миг мой друг видел мое лицо. Я смотрел на звезды, мерцавшие над моей головой, — казалось, они утратили привычную неподвижность, сорвались с положенных мест и кружатся огненным вихрем.
Леонид ликовал. Он подхватил меня, вскинул вверх и пару раз подбросил в воздухе…
Потом мы отправились в свою часть. Я не хотел, чтобы нашу дружбу раскололи обида и зависть. «Все, что случилось, правильно, — сказал я Леониду. — Да это не главное. Главное — она любит тебя и должна уехать с тобой. Теперь надо только подумать, как повернуть на свою сторону начальство…»
— Кто же из вас двоих пришелся по душе госпоже эмигрантке? — встретил нас старшина, когда мы явились к нему доложить о возвращении.
Леонид промолчал, пришлось мне ответить за него.
— Так-так, — сказал старшина, выразительно усмехаясь. — И что же вы намерены делать дальше?
— Дальше — свадьба, — сказал я. — Потом они вместе вернутся на Родину.
— Ого! — старшина не знал, верить или не верить моему вполне серьезному тону, и на всякий случай полез в карман за кисетом. — Что, вы уже окончательно договорились?..
Леонид кивнул.
Я сказал, что теперь требуется обратиться по инстанции за разрешением — случай ведь особенный, а откладывать нельзя. Так что, если старшина разрешает, сержант Жигалов…
Старшина обещал, что сам доложит обо всем командиру роты.
— А пока никому ни слова, — добавил он. — Отправляйтесь по своим местам, отсыпайтесь, а завтра в наряд, патрулями по городу.
Утром мы с Леонидом снова подошли к старшине.
— Ты-то зачем здесь? — сурово встретил меня старшина. — Я вызывал Жигалова!..
Мне показалось, он чем-то раздосадован и рад любому поводу сорвать злость.
Я промолчал, но не ушел. Впрочем, старшина больше на этом и не настаивал.
— Плохо дело, — сказал он хмуро. — Командир роты заявил, что он сам тут ничем помочь не может. Он ведь старый холостяк и на такие вещи смотрит как на баловство. Говорит: «Что, ему в Советском Союзе невест мало? Да и вообще — нечего пялиться на какую-то купчиху!»