По древним тропам
Шрифт:
Дали. И та же история. Идет.
— Что ж вы их по рукам затаскали. И волю теперь им давайте. Постелите одеяло на пол, и пусть ползают, ходят…
Тоже наука.
Позже-дальше — новые проблемы.
— Ты одинаково их любишь? — спросила как-то Валя у Веры.
— Почему ты спрашиваешь?
Валя засмущалась своего вопроса, поняла, что не то спросила, но отступать было поздно.
— Может, свой ближе?
— Раньше у меня была такая мысль — думала, что ближе. А сейчас мне их от сердца не оторвать.
Вот девятое мая. На фабрике план по выпуску обмундирования для фронта выполнен — радость. А тут — п о б е д а!
Вера принарядила малышей. Костюмчики у них одинаковые, ростом — вровень. Цвет кожи у Арслана посмуглей. Это отметила Валя.
— Загорит на солнышке Володька и таким же будет. Смотрите, дети, вот папа Алика на танке.
— А мой?
— И твой.
— Папа, папа…
Как не вспомнишь Володьку! Не дожил… Брызнули слезы у Веры, на улицу вышла, на ветерок. Гармошка играет, радость, смех кругом, а она плачет. Соседи подбадривают, а Вера и слез не прячет.
Так вот…
А потом писем от Арупа не стало. Все лето — как в воду канул. «По диким степям Забайкалья…» — была первая весть. И чем ближе подходило время приезда Арупа, тем чаще поглядывала Вера украдкой на Алика. Что? Как все будет? Приедет и отберет? А как же тогда Володька один? Он же продыху не даст — где мой братишка Алик? Куда вы его дели?
Что ответишь? А узнает, что не родной ему Алик, — отвечать тоже придется. И отдать Алика законному отцу тоже придется. Какие у нее, Веры, права на Алика? Никаких. Сделала доброе дело, так что ж… памятник тебе ставить? Тут… Тут мысли обрывались.
— Мама! Он коня мне не дает.
— Мама! А что все он да он катается?
Оба мамой зовут! Вот так!
Но Вера решила: скажет Аруп — отдай сына, отдам. Не заплачу. Пусть другую маму ищут. Вырастет — поймет.
А как иначе? Ну как?
Вот и настал долгожданный день. Третьего ноября в сумраке утра пассажирский поезд из Новосибирска подошел к станции Алма-Ата-первая. Аруп вышел на перрон, набросил на плечо вещмешок, обошел вокзальчик, вглядываясь в лица, надеясь встретить знакомое. Как давно он здесь не был, а постройки все те же. И люди какие-то другие — постаревшие, что ли? Мужчин почти не видно. Из солдат — только он один и был. Вначале ехали демобилизованные, да посходили на станциях и полустанках. До Алма-Аты он один доехал.
На фронт его провожала здесь Мервана. И тогда было много людей — и уходивших на фронт, и провожающих.
Вернулся он один… и никто его не встречает.
У коновязи стояли две телеги с арбами. Аруп подошел. Дряхлый старикашка лежал на соломе, дымил самосадом.
— В город не подбросишь, батя?
— Не-е, служивый, не попутно.
Вернулся в приземистый вокзальчик — неуютный, грязный, увидел милиционера — тоже старик.
— До города доберусь?
— Только днем, если бричка попутная попадется. А так… пехом. Десять верст. Я б не советовал: хулиганье бродит, обчистить могут.
— А вы зачем?
— Я тут смотрю. А на дороге у каждого куста не насидишься.
Аруп решил идти пешком. Что это такое — идти пешком от Алма-Аты-первой в город — сейчас представить молодым трудно… Если идти от вокзала, как шел Аруп, то слева высилось темной полосой роща Баума, а справа, вдали, огоньки деревень. Впереди почивают золотиться в лучах солнца седые вершины Тянь-Шаня. Они была ориентиром и проводником по извилистому проселку.
И все-таки они его прищучили, местные блатяги. Еще издали, ну в километре-двух от Ташкентской, Аруп увидел впереди силуэт. Мга, туман не туман, а видимость ограничена. Только над всем этим вдалеке золоченные солнцем вершины. А здесь мга, пасмурность. Темная фигурка будто и не двигалась. Подошел и остановился Аруп в метрах пяти от нее.
— Попался, служака? — в руках у стоящего блеснуло лезвие финки. — Скинь сумку, шинельку, сапоги и можешь идти туда, куда хочется. Понял? — с ударением на «о» проговорил жестко стоящий на дороге.
Аруп оглянулся. Сзади еще двое вылезли из камышей.
И впереди еще один что-то замешкался в придорожной канаве.
Аруп мгновенно оценил обстановку, выхватил из-за голенища трофейный кинжал, уверенно пошел на грабителя.
— Я фашистскую сволочь пять лет бил… Я в танке два раза горел — и вы меня грабить? Я же за вас, поганых, кровь лил…
Он шел, готовясь к броску, за собой слышал шаги. Передний отступал.
— Да я пошутил, дядя.
— Это не шуточки, милый мой. Брось финку.
Бросил.
— Уйди с дороги!
Нехотя сдвинулся в сторону. Шаги сзади приближались. Вылезал из канавы четвертый с дрыном наперевес. Аруп сделал рывок вперед, метров шесть-семь, резко обернулся, став в борцовскую позу. Остановились, смотрят за спину Арупу. Он оглянулся — еще один с жердинкой. Аруп повторил рывок к следующему, сбил — уверенно, с одного удара, отошел на два шага:
— Лежать!
Поднял жердину, кинжал сунул за ремень.
— Ну что, еще будем?
Они надвигались, теперь все вместе, стеной. Пятый лежал, решил помочь дружкам, начал подниматься. Аруп резко прихлопнул его по боку жердью, тот сник.
— Следующий!
Аруп отступил, пятясь. За спиной уже не слышно было шагов. «Теперь вперед», — сам себе скомандовал Аруп и пошел с жердью на грабителей. Те остановились.
— Иди, дядя, в город. Порежем же. Иди, не тронем.
Дальнейшее Аруп помнил плохо. Он рванулся на четверых, мотал отнятой жердью, как игрушкой, крушил молча, сосредоточенно — бывало и на фронте такое, что шли в рукопашную, так что не в новинку.
Опомнился Аруп от ярости, схватившей сердце, когда перед ним остался только один из нападающих. Аруп пошел на него, но тот устало и нехотя побежал. Аруп не стал его догонять. Отошел, оглянулся — четверо лежали: двое прямо на дороге, двое по бокам. Шевелились, приподнимались, глядели вслед.
— Живые, а синяки на память… Пусть будет память от Арупа Кадырова.
А солнце уже выглянуло из-за хребта, разгоняя туман, преображая все вокруг. Шелестел под звонким ветром пожелтевший камыш, свиристела где-то какая-то поздняя птаха, возможно и воробей, впереди показались крыши домов.