По древним тропам
Шрифт:
Перевод Б. Марышева.
МОИ СОСЕДИ
Нет, вы послушайте, что говорит моя дочь Рошан. Она говорит, что я — старый чурбан, ничего не понимаю. Я, пятидесятилетний, седой, уважаемый человек, работаю старшим научным сотрудником в серьезном институте и готовлюсь защищать кандидатскую — старый чурбан? И ничего не понимаю? Мне надо работать, работать… и я работаю, даже по ночам, закрывшись от своего семейства в кабинете. Я стараюсь ради будущего той же Рошан, моей самой младшей, а она мне такое преподносит… Достукался. Сам виноват — забыл дверь закрыть на ключ.
— Рошан. Моя миленькая. У меня работа, и на собрание я не пойду. На собрания у нас всегда ходит мама.
— Мама готовит праздничный ужин, и ей некогда.
— Пусть сходит Сауджан. Он твой самый старший брат.
— Папа! Это же торжественное собрание! И на нем должны быть родители. Так сказала учительница. А потом будет концерт. Понял?
Представьте, она уговорила меня. Потому что я — старый чурбан и ничего не понимаю в жизни. Она права, моя Рошан. За всю свою жизнь я ни разу, слышите, ни разу не ходил в школу, хотя учились в ней все четверо моих детей. Ходить в школу — это женское занятие. Так думал я раньше, а сейчас скажу совершенно противоположное. Папы, ходите с детьми в школу. Хо-ди-те.
Во-первых, потому, что мы не знаем своих детей, и они раскрываются перед нами (простите за обобщение — я же все-таки без пяти минут кандидат наук) с совершенно неожиданной стороны, как это часто происходит у нас в лаборатории, — ждешь от опыта одного, а получается совсем другое. И ломай себе голову… Но о своей работе я сказал к слову и больше о ней не упомяну, потому что к дальнейшему рассказу она не имеет никакого отношения.
Так вот, Рошан… Я, прежде всего, никогда ее такой не видел. Она кувыркалась по комнате, танцевала, надоедала всем братьям и сестрам, рассказывая, что она перешла-перешла в пятый класс и что папа-папочка ни с кем не ходил в школу, а с ней идет.
На улице она взялась за меня одного.
— Ты хоть знаешь, где находится школа? — спросила она, забежала вперед и, пятясь, глядела со смехом мне в глаза.
— Знаю.
— А вот и неправда. Откуда ты можешь знать, если ты там ни разу не был?
— Я из окна автобуса видел.
— Да?
— Да.
— А может, ты ошибся?
Нет, Рошанку может перенести только мать или такой строгий отец, как я. Это я только сегодня поддался на ее уговоры и не хочу портить ей праздника. А в будни взгляну — и все поникают под моим родительским пронзительным взглядом, как трава в степи под ветром. Я чувствую, что детское отношение к жизни во мне начало затухать под ударами судьбы давно, но сегодня оно расцвело, как зернышко после темноты чулана. Я и не заметил, что к школе мы подошли с Рошанкой в одинаковом одиннадцатилетнем возрасте: я забыл и про свою работу, и про великие научные проблемы, и про хозяйственные домашние неурядицы… Про все забыл: мы с Рошанкой пускали самолетики из бумаги — чей дальше улетит?!!
А в актовом зале? Я смотрел на лица родителей и видел то же самое — они все были одиннадцатилетними шкетами. Они — серьезные люди, родители.
А дети?!! Я никогда не подозревал их могучей силы, способной вызвать у взрослых это великое перевоплощение, такое взаимопонимание и самопожертвование.
И это — во-вторых, ради чего я и качал рассказ.
Учительница, мне ее хорошо было видно с пятого ряда, тоненькая девушке, еще сама ребенок, звонко сказала:
— На сцену вызывается Арслан Кадыров. Отличник. Награждается похвальной грамотой!
Учительница сказала это с большим задором и гордостью — вот, смотрите, какие у меня ученики и какие у вас дети. Гордитесь ими.
И это возымело действие. Зал, как никому до этого, аплодировал с большим старанием, но учительница прервала аплодисменты, ученика не отпустила со сцены, а вызвала туда другого:
— Владимир Гаврилов. Отличник. Награждается похвальной грамотой!
Зал просто загремел от аплодисментов; и я понял, что дело здесь не только в похвальных грамотах этих двух учеников.
— Почему они все так хлопают? — спросил я Рошанку.
— Я ж говорила, что ты ничего не понимаешь и не знаешь, — опять отбрила меня дочка. — Они же братья. Понял?
Я кивнул, хотя, честно признаться, ничего не понял. Арслан Кадыров — уйгур. Владимир Гаврилов — русский. И они братья?
Когда учительница на сцене вручала ребятам похвальные грамоты и пока они возвращались на свои места, зал не умолкал.
Наконец наступила тишина. Учительница не взяла новые похвальные грамоты, которые лежали перед ней стопкой, а снова заговорила:
— От имени и по поручению педагогического коллектива и дирекции школы я хочу сказать огромное человеческое спасибо родителям ребят: Вере Константиновне и Арупу Кадыровичу, воспитавших таких хороших детей. Прошу вас, встаньте.
Мужчина и женщина встали. Зал опять загремел аплодисментами. Женщина лет тридцати или чуть больше в легком весеннем платьице без рукавов плакала. Я это хорошо видел, потому что они сидели позади нас через пять рядов, и я обернулся. Люстра под потолком сияла, капли слез катились по красивому бледному лицу. Мужчина, ну сажень в плечах, стоял рядом и крепко сжимал женщине маленькую руку. Он тоже был готов заплакать, но сдержался. Он же мужчина!
Так я впервые, благодаря Рошанке, узнал о существовании этой редкостной семьи. И хочу рассказать об этом.
Как знакомятся женщина с женщиной?
Я скажу, наблюдал. Не зря же ем черный хлеб науки.
Так вот. Две женщины пришли на консультацию к врачу. К каким врачам женщины ходят больше всего, мы знаем. Не в том суть. Одна из них пришла чуть раньше другой, заняла, как это всегда делается, очередь, села. Рядом с ней на топчане еще оставалось место. И здесь пришла другая женщина и села рядом.
Две женщины вместе, и это мы тоже знаем, — разговор. Если больше — базар. Женщин в приемной врача было больше двух, но базара не было. Не то время. Но разговор повелся. Сам собой. Кто-то вздохнул глубоко, и все посмотрели на ту, что сидела первой у двери врача. Из глаз у нее сыпались горошины слез. Вопросов никто не задавал, поняли и так, без объяснений, — пришла похоронка. А она сидит здесь одна, а будет двое… В такое тяжелое время.
Что ж здесь непонятного? Женщины промолчали, и каждая подумала о своем муже: жив ли? Убит?