По древним тропам
Шрифт:
— Я ему письмо послала. Спросила уже, как назвать. Как скажет, так и назови. Я прошу тебя. Ладно?
— Назовем, не беспокойся. А кто вынянчит?
— Не знаю. Нет у нас родных. Я говорила.
— Это я помню. Только не дело на чужие руки.
— Я понимаю, да сердце вот… И вздохнуть не дает.
— Крепись, Мервана.
— Просить не могу за дитенка, а Арупу напиши. Напишешь?
— Успокойся. Возьми себя в руки.
Мервана уже не отвечала. Сил не было. Носик у нее заострился, щеки запали. Один глаза и остались живые на лице.
Мервана прикрыла веки. Вера еще посидела немного и ушла.
К вечеру Мерваны не стало.
Ее ребенок остался сиротой.
— Сирота сироту и родит, — сказала въедливая баба из угла.
— Помолчи, умница, — сказала Вера, и в палате до самого сна никто и слова не проронил. А Вера молчала.
Утром она сказала нянечке, чтобы ей принесли парня Мерваны.
Палата молчала.
У Веры тоже родился парень, и она положила их рядом с собой — оба прильнули к ее груди.
Младенцев унесли.
— А муж что скажет? — подала голос та, из угла.
— Володька? — удивилась Вера. — Пусть слушает то, что я ему скажу. Лишь бы вернулся. Понятно тебе?
— Понятно. Мужику бы понятно было твоему. Мне-то что?
— Ну и помолчи тогда.
— Ты же русачка…
Вера не ответила. На том и закончился разговор.
Как решилась женщина на такое? Самой-то всего двадцать лет…
А их двое. Если растеряешься, ни одного не будет. Вера хоть и при родителях росла, но ни великого, ни малого богатства не видела. Поженились они с Володькой перед войной. Володька шоферил, Вера на швейке работала швеей-мотористкой. Заработки не ахти какие, но решили собирать на дом — хотелось свой построить.
Это сейчас все ждут государственных квартир и получают. Свои редко кто строит. А тогда, обзавелся семьей — строй свой дом. Воскресники такие закатывали, что ой-ёй!
Так и решили. Швеи от Веры придут и шоферы от Володьки. Саману намесят и сложат домину на две комнаты — кухня и горница. Хотелось, конечно, деревянный дом, да лес дороговат. Это потом можно будет и деревянный, если все хорошо. А пока жили у родителей Веры, в пристройке вроде чулана. Одна койка и умещалась всего.
Еще и месяц медовый не кончился, война началась.
Война началась…
Володьку с первым эшелоном и отправила.
Пришла из роддома — письмо лежит. Володька писал:
«Есть на Волге утес… Тут я и воюю, как поется в нашей русской народной песне. Если убьют, не горюй. За Россию-матушку голову сложу. А за нее мне ничего не жалко. Родишь сына, назови в мою честь Володькой. Живым отсюда вряд ли уйду. Мясорубка… не дай бог видеть человеческим глазам. А я, сама знаешь, по кустам прятаться не привык. Крепко обнимаю и желаю скорейшей победы над фашистом!
Не журись, моя любимая Вера. Мы выстоим и победим».
— Шалопут, — сказала на это Вера и заплакала. — Умирать собрался. А мне тогда что?
Похоронка на Володьку пришла в сорок втором году. «Пал смертью храбрых». И орден боевого Красного Знамени в коробке. Вера за неделю в стебелек высохла, почернела, замкнулась — подруг избегала… Вот как оно вышло.
Питание какое в войну было?
Одежонка какая?
Не уронила голову Вера. «Теперь, может быть, второго отца дождемся… Но это еще как сказать… Танкист — он всегда в первых рядах, первым идет. И пушки по нему грохают… Тут не убережешься. На свои руки теперь — самая надежная надежда. Лишь бы не подвели».
Не подвели.
Ни свои, ни чужие.
Узнали женщины на швейке, что Вера природнила чужого ребенка, всем звеном пришли. Кто чего принес — и поесть от своих скудных пайков оторвали, и… у тела материалу для пеленок с фабрики вынесли.
Осудить этих женщин за воровство не берусь. Обнаружили бы на проходной с выноской… Строгое в этом вопросе было время. Кто помнит, тому и рассказывать не надо, а кто не знает, не пожелаешь знать. Я об этом могу судить только по рассказам других.
У них и спросите, как наказывали тогда за воровство.
Это сейчас, хоть и идет разъяснительная работа, и в тюрьму сажают за хищение государственного имущества, а все равно тянут. Даже у меня из лаборатории находят что унести домой.
Но я отвлекся, не о том заговорил.
Веру тогда только фабричные женщины и уберегли. Ее отец погиб в первые дни войны, мать болела, за ней самой уход был нужен. Но пацанов нянчили и пеленки помогали стирать, и затируху стряпали, и на медпункт детишек носили, если Вера на смене была. На свое-твое не делили. Тем и спаслись.
А с Арупом так было. Смоленск, как известно, взяли. И сколько жизней положили, пока дошли до Берлина, тоже известно. Арупу повезло — жив остался. Два раза в танке горел и не сгорел.
— Мы, — говорил, — народ крепкий. Нас с одного удара не свалишь. И с другого тоже. Ну, а выберем момент, так приложим… никто не устоит.
Это не его слова. Он бы не так сказал. Но суть та же. И я его не виню. Русский да уйгур, казах да грузин, белорус да азербайджанец, сибиряк да украинец… Такой кулак фашист и не смог выдержать. И тут Аруп прав, хоть и сказал это другими словами.
Длинных объяснений на эту тему не надо. Наше братство кровью скреплено, и пусть другие знают об этом и на наши советские просторы не зарятся.
Так я скажу.
Ну, а Аруп… грудь в орденах, танк новый под Берлином получил и домой собрался после девятого мая. О его подвигах рассказать трудно. Сам он не любитель много говорить, а выдумывать мне за него не хочется. Ордена ведь тоже кое о чем говорят.
Смерть Мерваны он перенес, как подобает мужчине, без слез. Написал жене Мерване, чтобы ребенка Арсланом назвали, а ответ от незнакомой женщины — Веры Константиновны получил… Послал письмо второе: Арсланом назвали, если это возможно, уберегите сына до возвращения с войны.