По древним тропам
Шрифт:
Спокойный, уверенный сон этого города, его чистые и широкие улицы, густые в осенней умирающей позолоте сады и аллеи казались Арупу бесконечно милыми и дорогими. Белопикий Тянь-Шань теперь сиял во всей своей осенней красоте, будто приветствовал его, Арупа Кадырова, победителя: «Добро пожаловать, дорогой сын!» Все вокруг казалось Арупу таким праздничным, что сердце невольно застучало сильней. Это ради него, Арупа, так тихи и прозрачны утренние, тихие, безлюдные улицы. Это — молчаливое приветствие, оценка и вознаграждение за пять лет неутихающего грома войны. Он — победитель, и город приветствует его. Город, за тишину которого он бился с врагами Родины. И он тих, мирен, спит спокойно.
Аруп дошел до центральной площади города. Здесь они гуляли с Мерваной за день до отправки на фронт. И она, сорвав с цветника розу, сказала:
— Ты вернешься, Аруп. Мое сердце никогда меня не обманывало. Ты должен вернуться.
Вот и вернулся.
Он постоял у цветника, склонив голову, и будто опять слышал ее слова:
— Возвращайся. Ты сильный.
Он стоял у цветника, и ее слова, как пророчество, сбывались. Он вернулся. Он должен увидеть сына. Сына, который вырос у чужой женщины и никогда не видел родного отца — Арупа Кадырова.
Почему чужая женщина взяла его сына? Почему? Это его продолжение, будущее. Росток, которому не дали погибнуть. Для этого надо иметь большое, доброе сердце.
Перед калиткой дома номер шестьдесят шесть Аруп остановился. После ясной фронтовой жизни, где все было понятно: впереди враг и его надо победить, здесь его чувства и мысли были противоречивы и неясны. Он замешкался всего на несколько секунд, повернул вертушку, калитка открылась со скрипом. Починить надо, машинально отметил Аруп, вошел во двор. К дому вела узкая дорожка, по ее бокам грядки, впереди крыльцо — резное, покосившееся. Он медленно поднялся по ступеням. Перед дверью остановился, услышал голос: мягкий и требовательный:
— Алик. Мы не успеем в ясли! Успеем? Молодец. Вовка, сколько на часах?
— Восемь и пять минут назад.
— Молодец. Возьми у бабушки платок — рассопливился.
Аруп постучал в дощатую дверь, затаил дыхание, ждал.
— Входите.
Аруп молчал, стоял, как столб.
Дверь открылась. Он увидел Веру Константиновну. Так он подумал, что это Вера Константиновна, которая приютила его сына и писала ему письма на фронт.
И это была она. В черной фуфайке. Не новой, но чистенькой. На голове платок, серый, по-старушечьи пирамидкой надо лбом. Лицо растерянное. Глаза вопросительные: кто ты? Зачем? С какой вестью?
Из-за юбки выглянула мордашка — черноволосая, с острым подбородком. И спряталась. Послышался невнятный шепот. С другой стороны выглянула еще одна мордашка — русоволосая, голубоглазая. И тоже спряталась.
— Алик! Это папка приехал! — сказала Вера Константиновна тихо, но Арупу показалось, что на всю улицу.
— Да, это я, сержант Аруп Кадыров, — отрапортовал он, привычно вскинув правую руку к пилотке.
— Папка приехал, — сказала опять Вера. — Ребята, встречайте папу.
Ребята жались к материным ногам. Солнце било ребятам прямо в глаза, и они не решались сделать шаг к порогу.
— Ну идите же! — Аруп протянул руки, присел на корточки. — Это я. Вы получили мою фотографию с танком?
— Ты там с усами, — сказал черноволосый крепыш.
— С усами, — подтвердил другой, русоволосый.
— А теперь я их сбрил. Война окончилась, и сбрил. Теперь совсем молодой и могу поиграть с вами.
— В войну?
— Нет. Давайте в гостей и хозяев?
— Давайте.
— Вот я и пришел. Встречайте меня.
Пацаны вышли из-за материной юбки и, раскрыв руки, перешагнули порог. Аруп тут же поднял их во весь свой рост. Прикоснулся к их нежным щекам своими небритыми и вдруг резко поставил их рядом с собой, сделал шаг вперед.
Он опустился на одно колено, протянул руку Вере Константиновне, взял ее руку, тонкую, но твердую, поднес к губам. Так было в его жизни один раз, перед штурмом Смоленска, когда они клялись не пожалеть своих жизней, но город взять. Он целовал тогда полковое знамя. Сейчас он целовал руку женщины.
— Спасибо за сына, — сказал он. — Спасибо.
Мужчины плачут редко. Это мы знаем. И слезы Арупа были первые в его взрослой жизни. Он не стеснялся их, думал, что случайные соринки попали в глаза и только от этого у него покатились слезы.
Вера, Вера Константиновна смотрела на Арупа, живого, и сравнивала его с тем, каким он был на фотографии. Там он в шлеме, толстый, в комбинезоне — дядька лет под сорок, — а тут — будто все то же: шинель, пилотка, а лицо молодое, хоть и не бритое. Все похоже, но… совсем другой человек стоял перед ней на одном колене и целовал ее руку.
Она смотрела ему в глаза.
«С чем ты пришел? — думала она. — Кто ты? О чем ты скажешь через минуту? Ну что? Я тебя не ждала. Я Володьку ждала. Он сложил голову под Сталинградом. А ты? Ты — отец этого ребенка, которого я взяла по своей воле. Теперь вот ты пришел, и нет у меня пацана по имени, которое ты сам дал ему, Арслан. Для меня он уже не просто чужой ребенок. Я кормила его своей грудью, но он твой, Аруп. Твой. Возьми его, если он тебе нужен».
Что говорили его глаза?
Не берусь судить.
Он поцеловал ее руку и скинул с плеч вещмешок, привычно дернул шнурок и сказал:
— Можно, я войду в ваш дом?
Дети стояли по обе стороны от него, он понял, что они с ним, они ждали его, и это сделала Вера, Вера Константиновна. Он понял, что наступивший момент — еще один рубеж в его жизни. Его судьба решалась именно в это мгновение коротких минут. Он сказал:
— Можно, я войду в ваш дом?
Так сказал он, и сердце его забилось, не подчиняясь рассудку.
И Вера, Вера Константиновна, услышала его.
— Так, — сказала она. — В садик мы сегодня не пойдем. Папа приехал.
— Ура! — закричал Володька.
— Ура! — подтвердил Арслан, и они оба уцепились за жесткую шинель Арупа.
Вот так это случилось.
Он вошел в дом, но это еще ничего не значило.
Он вошел. Чтобы взять сына? Хозяином вошел?
«Что теперь?» — спрашивали глаза Веры.
Что?
«Что я должен делать?» — задавал себе тот же вопрос Аруп.