По обе стороны огня (сборник)

Поволяев Валерий Дмитриевич

– А кино? Гастроли разные, концерты, – осторожно подал голос Шатков. – Тут же полно всяких певцов, чтецов, танцоров – народа много съезжается.

– Не люблю я гастролеров, – сморщился Адмирал. – Не искусство вовсе это, а жеванина… Халтура. Единственное отдохновение, – он сделал манерный жест и поклонился в сторону магнитофона, – музыка! Что бы я делал тут без нее? Пифагор считал, что музыка является универсальным средством гигиены тела и духа, он тысячу раз прав, старина Пифагор. Если бы не музыка, я бы давно умываться перестал. Такая моя жизнь… Николаева сегодня еще не видел?

– Нет.

– Уехал куда-то поутру. С охраной. Взял трех человек с собой и укатил.

– А чего ему охраняться-то? Кого бояться?

– Как знать, как знать… – неопределенно проговорил Адмирал. – То, что он тебя выпустил, – признак хороший. Значит, грехов на тебе нет. Скорее всего, он тебя к себе в охрану возьмет.

– Да не прошусь я в охрану. Нет у меня такой надобности.

– Все равно, если предложит – не отказывайся. – Адмирал предупреждающе покрутил в воздухе рукой. – Не то… Николаев не любит, когда его не слушают. Смотри!

– Понял. – Шатков усмехнулся. – Давайте лучше о музыке.

– А что музыка? Что музыка! Никто, ни один человек на белом свете не знает, почему мы ее любим.

– Музыка, как водка, снимает стресс.

– Как лекарство, – уточнил Адмирал. Он говорил еще что-то, о трех основных ладах музыки, но Шатков уже не слышал его – распахнулись ворота, и во двор стремительно внеслись две машины, две иномарки, остановились у крыльца.

– Во, шеф приехал, – прекратив разглагольствования, произнес Адмирал. – Ты, если разговор будет, особенно не ершись, иначе Николаев тебя в бараний рог скрутит.

– За мной – Москва! – нарочито патетически произнес Шатков.

– А за Николаевым – Лондон.

– Да ну!

– Вот тебе и ну. Даже если он захочет тебя сжечь живьем и вот тут, во дворе, сотворит факелок – Москва ему ничего не сделает. Николаев есть Николаев, и этим все сказано.

Шатков вспомнил все, что знал о Николаеве, лицо его невольно сделалось угрюмым, на щеках шевельнулись желваки, и он согласно кивнул.

Через час у Шаткова состоялся разговор с Николаевым.

– Москва не чешется и не телится, – сказал тот Шаткову. – Тугодумные очень ребята у вас там… Посидишь пока у меня, на моих харчах. В подвал определять не буду – там темно, пылью пахнет, поможешь мужикам в охране. Хозяйство у меня большое, как у командира дивизии, – Николаев широко обвел рукой пространство (знакомый жест сильного человека), холодно и пристально посмотрел на Шаткова: – Согласен?

– Да! – не колеблясь ответил Шатков. Собственно, цели на промежуточном этапе он достиг – добрался до Николаева и пристроился у него под боком, а будет он сидеть в подвале или с колотушкой бегать по территории этой роскошной дачи – дело десятое.

Глава пятая

Шаткова поставили у гаража – до наружной охраны не допустили, чтобы не убежал, в дом тоже побоялись определять – мало ли какой разговор услышать может, определили около машин, которых у Николаева оказалось не две и не три, а действительно не меньше, чем в дивизии – и иномарки имелись, и наши автомобили. Конечно, Николаев лукавил, говоря, что Москва не мычит, не чешется, не телится – Москва подстраховала Шаткова.

Печально улыбнувшись, Шатков глянул поверх забора на недалекий, задымленный по осени горный хребет, прикрывающий город от секущих ветров материка, – город не был прикрыт только с моря, – и невольно сглотнул слюну. Ему захотелось назад, домой, в Москву.

Так захотелось, что он услышал биение собственного сердца – то заколотилось неожиданно громко, сильно, отозвалось болью в горле, вызвало благодарное тепло, и Шатков невольно закашлялся, помотал перед ртом ладонью, подумал о том, что Москва, наверное, уже знает об аресте Игоря Кононенко, а раз знает, то разберется, что к чему – Игорю обязательно помогут, не оставят в беде…

Хрустя мелким камешником, которым была устлана автомобильная площадка, к Шаткову подошел парень, вызывавший у Шаткова озабоченность, еще что-то нехорошее – он ощущал, как от этого человека исходит опасность, – железное лицо его никогда не бывало мягким, умные глаза были колюче прищурены. Звали этого парня, оказывается, Корреспондентом.

– Ну что, топтун, поздравляю с вступлением в высокую должность.

Шатков окинул его взглядом с головы до ног Корреспондента: он его не боялся, но все равно какой-то холодок возникал в теле, начинал ломить плечи и ключицы, когда Корреспондент приближался к нему.

– Думаю, что топтун на этом свете – не один только я, – сказал Шатков.

– А кто же еще? – с насмешливой угрозой поинтересовался Корреспондент.

Вот она, тоненькая жердочка, проложенная между двумя каменными опасными краями гулкой пропасти. Главное – не оступиться, не улететь вместе с жердочкой в пропасть…

– Ты, – поугрюмев, произнес Шатков. И словно гвоздь забил – прозвучало это резко.

Корреспондент никак не среагировал на резкость Шаткова – словно ее и не было, лишь сощурил умные серые глаза, сквозь природную тусклоту зрачков пробился острый блеск.

– Ну, ты меня с собою на одну ступень не ставь, – сказал он. – Можешь горячим чаем обвариться. Знаешь, почему дядя Вася с Косой горы не любит горячего чая? – Корреспондент показал крупные чистые зубы, сделавшись похожим на молодого волка и, не дожидаясь ответа, ответил сам: – Боится ноги обжечь. Лопнет мочевой пузырь, куда деваться? Ноги в волдырях будут. Ты пьешь горячий чай по утрам?

– Обязательно.

– Не пей! – Корреспондент рассмеялся, хлопнул Шаткова ладонью по плечу и беззвучно – под ногами у него не то, чтобы скрип или хряск, даже легкий шорох не раздавался, – отошел.

Шатков позавидовал этой способности Корреспондента – сам Шатков так ходить не умел. И кличка редкая у него – Корреспондент. Ну ладно бы прозвали Вороном, Людоедом, Моргуном, Вяхирем, а то – Корреспондент! Позже Шатков узнал, что этот человек действительно работал корреспондентом в областной молодежной газете, оттуда ушел заведовать отделом на радио, и вот на радио у него что-то не получилось – разругался с начальством и остался без работы. Была бы работа – он вряд ли оказался бы у Николаева, и вообще не разругайся он с каким-то старым отставником, с которым случайно столкнулся в сортире, – был бы сейчас собкорром какой-нибудь крупной центральной газеты. Среди приближенных Николаева Корреспондент считался головастым парнем…