По обе стороны огня (сборник)

Поволяев Валерий Дмитриевич

– Насчет рекомендателей, как и вообще насчет прикрытия, не знаю, – тихо и спокойно произнес Шатков. – У нас ведь как: каждый человек – сам себе прикрытие.

– Неверно, – строго заметил Адмирал, – это прямая дорога в кусты. Знаешь такую пословицу: либо грудь в крестах, либо голова в кустах?

– Пошли, – строго сказал толстяк Шаткову. – А ты, Адмирал, чего вьюноше мозги морочишь? Он и так уже весь посинел от страха. Да и не понадобятся ему твои советы – ты опоздал. – Толстяк захохотал, сдернул с головы кепку и изнанкой вытер лоб.

Пока шли к дому, Шатков косил глазами то влево, то вправо, засекая все, что видел – вдоль забора была проложена проволочная спираль, высокая, частая, в которой мог запутаться не только человек – запутается даже трактор, к дому был пристроен навес, под которым стояло две иномарки, сзади был выезд – туда могла уйти машина, находящаяся в гараже под домом. «Гараж под домом… Сколько же там машин? Гараж – это и подвал, и склад, и тир…» Больше Шатков не успел ничего заменить – слишком коротким был проход от хозяйства Адмирала до дома Николаева.

У входа, внутри, стоял охранник – человек с железным лицом и маленькими тускло-серыми умными глазами, он цепко глянул на Шаткова и кивнул головой толстяку: «Проходи!»

На стене в прихожей висели пятнистые оленьи шкуры, на второй этаж вела лестница, застеленная безукоризненно чистой ковровой дорожкой малинового цвета. Где-то далеко, очень приглушенная, играла музыка. Шатков прислушался – музыка была из тех, что хватает за душу, щемяще-грустная, романтичная. Такую музыку Шатков слышал в баре торгового центра.

Толстяк начал осторожно, словно бы боясь продавить деревянные ступени, подниматься на второй этаж, Шатков – за ним.

У двери, во всю длину которой, сверху донизу, было врезано толстое, обработанное под «мороз» стекло, толстяк остановился и осторожно звякнул пальцами по стеклу:

– Можно, Николай Николаевич?

Что ответил Николай Николаевич, Шатков не разобрал, толстяку же оказалось достаточно того, что он услышал, он еще раз скребнул пальцами по стеклу и толкнул дверь. Боком втиснулся в кабинет, Шатков также боком втиснулся следом – словно бы сработал закон стаи, стада, подчиненности одному движению: если один идет боком, то и остальные идут боком.

Кабинет, в который попал Шатков, был богатый. На паркетном полу лежала огромная медвежья шкура – такие редкие экземпляры, как знал Шатков, водятся только на Камчатке (значит, имеет хозяин и там своих людей), одну стену украшал камин, обложенный розовым мрамором, около камина стояло глубокое кожаное кресло, рядом с ним – до блеска надраенная бронзовая ступа с каминными инструментами, висело несколько картин – пейзажи и натюрморты, живопись была без современных заскоков, без зауми, вполне реалистическая и, похоже, принадлежала кисти одно и того же художника; два стеклянных шкафа – на противоположной от камина стороне, – были забиты книгами, книг было много; за широким и длинным, на котором можно было кататься на велосипеде, столом, сидел сухощавый, с четким рисунком лица и волевым ртом человек в золоченых очках и внимательно смотрел на Шаткова. «Николаев», – понял тот.

У ног Николаева лежала большая, тяжелоголовая овчарка, также внимательно, без зла и настороженности, смотревшая на Шаткова. Толстяка для нее вроде бы не существовало вовсе.

– Ты можешь быть свободен, – сказал владелец кабинета толстяку.

Толстяк испуганно – Шаткову показалось, что именно испуганно, – поклонился и так же боком, как и влезал в кабинет, выбрался из него.

– Ну? – произнес Николаев, когда толстяк покинул кабинет.

Шатков неторопливо вытащил из кармана пистолет, боковым зрением засек, как напряглась и сделалась злой овчарка, перехватил пистолет за ствол и положил на стол Николаеву.

– Ваше имущество?

– В первый раз вижу, – сказал Николаев.

– Тогда чего разговор со мной вели от вашего имени?

– Стоп-стоп-стоп! – Николаев придавил ладонью какую-то бумагу на столе. – Ко мне, знаете ли, надо обращаться очень уважительным тоном.

– Хорошо. Если что не так – прошу извинить. – Шатков угрюмо наклонил голову, будто школьник, которому надлежало выслушать нотацию, а нотаций он не любит. – Я ведь добивался встречи с вами не для того, чтобы ругаться.

– Встретиться тебе со мной все равно пришлось бы. Так или иначе. Слишком много следов ты нарисовал. На мокром берегу оставил очень хорошие отпечатки.

Шатков не ответил, достал из кармана запасную обойму, также положил на стол. Николаев едва приметно поморщился, в глазах у него появилось что-то опасное, Шатков это засек и быстро произнес:

– Вам привет от Федора Федоровича.

Николаев чуть привстал в кресле, но в тот же миг опустился, лицо его сделалось удивленным, хотя опасный железный блеск из глаз исчез.

– Какого цвета бывает лотос по пятницам? – довольно сухо спросил Николаев.

– Пятница – это завтра, сегодня – четверг.

– Какого цвета бывает лотос по четвергам?

– В четверг лотос имеет фиолетовый цвет.

– Верно, – произнес Николаев и недоуменно покрутил головой. – Так какого же черта? А если бы я дал команду убрать тебя?

– Вряд ли. Я оказался слишком интересен для вас – не вписался ни в одну из конструкций.

– Ерунда, – пренебрежительно произнес Николаев, – стоило только чуть дать волю эмоциям, – и ты бы давно уже загорал, лежа в одной из канализационных труб.

«Подполковник КГБ тоже был найден в канализационном стволе», – отметил про себя Шатков.

– Правильно, – довольно равнодушно согласился он вслух, достал из кармана один патрон – тот, который находился у Муллы в стволе. Пояснил: – Последний. И вообще последнее, что есть у меня из оружия. А одни патрон в заначке – это афганская привычка.

– Все это – слюни, изюм, выковырнутый из манной каши. Теперь рассказывай обо всем по порядку, что случилось с курьером?

– Курьера нет. Лежит в морге Второй градской больницы в Москве, к ноге привязана бирка с номером десять шестьдесят семь.