По обе стороны огня (сборник)
Шрифт:
Шатков ощутил невольную досаду – он тоже был в Афганистане, а люди, побывавшие там, помечены особой печатью.
Отметил, что пистолет был засунут в подмышечную кобуру, сшитую из белой кожи, с белыми плечевыми ремешками, а такие кобуры носят в милиции.
«В кармане у него должна быть запасная обойма, – подумал Шатков. – Если он действительно афганец, то без запасной обоймы ни за что не выйдет на дело. Запасная обойма – это как отличительный знак, без запасных обойм афганцы даже на улицу не должны выходить, это уже сидит в крови». Шатков похлопал по джинсам – вначале по одному карману, потом по другому, перевернул парня разбитой физиономией вниз, услышал за спиной булькающий звук – похоже, второго парня, увидевшего, во что превратился его кореш, начало рвать, Шатков на бульканье даже не обернулся, – в заднем кармане джинсов налетчика нашел вторую обойму.
«Точно афганец! – подвел он итог. – И чего тебя, бедолага, в банду занесло? Сидел бы лучше где-нибудь в ассоциации воинов-интернационалистов на припечке, распределял бы гуманитарку… Ан нет!»
Не только этот парень, много других афганцев – десятки тысяч человек пошли в услужение разным богатым людям, занялись делами, за которые раньше били по лицу, а некоторые вообще продались – как этот вот толстозадый деятель… ни дна ему, ни покрышки!
Шатков сверил номер обоймы с номером пистолета – обойма была родная, номера сходились.
«Не реквизировал ли он этот штатный пистоль у какого-нибудь полоротого мусора? Вот страна зершлехтов! Есть страны зергутов, а наша же страна зершлехтов. Или, как говорит один шибко мудрый деятель от литературы, – страна непуганых идиотов и вечнозеленых помидоров. И не дай бог, если того полоротого мусорка шлепнули. Тогда толстозадому – вышка!»
Он сунул пистолет под ремень штанов сзади, – как носил оружие в Афганистане, сверху прикрыл рубашкой, ухватил афганца за воротник, отволок в прихожую. Вернулся, потыкал носком кроссовки во второго налетчика.
– Ну? Сам на ноги поднимешься или помочь?
Парень вяло пошевелил одной рукой, потом приподнял голову, но не удержал ее на весу.
– Ясно, – сказал Шатков, ухватил его за воротник, рывком поставил на ноги. – Я же тебе сказал, что твоего шефа знаю, можешь его не называть… Хотя мне было интересно проверить… Николаев?
– Николаев, – вяло шевельнул губами в ответ парень.
– А эта сучка барменша – главный ваш локатор? Все наводит и наводит, никак устать не может? ПВО местного значения… Верно?
Парень беспомощно шевельнул вялым чужим ртом, в глазах у него отразилась тоска, такая тоска, что Шаткову даже сделалось жаль его – впрочем, не сообрази Шатков вовремя и не поменяй чашки с кофеем, жалеть бы пришлось его самого.
– Верно? – повторил он вопрос.
– Верно, – с трудом ответил парень.
Это надо же было так повезти: с лету попал в десятку – сам того не ведая, наугад, с закрытыми глазами… Да это даже больше, чем попасть в десятку – это все равно, что вслепую пробить пулей мелкую монету, подброшенную в воздух.
– Уходи! – сказал он парню. – Сам, на своих двоих уходи… Пока я добрый.
– Пушку все-таки отдай, – попросил парень.
– Не отдам. Это моя добыча. Боевой трофей!
– Ты даже не представляешь, что тебе будет, если не отдашь пушку.
– Очень даже хорошо представляю. Также хорошо представляю, что будет с твоим напарником. Как вы его зовете? Афганец?
– Мулла.
– Правильно. Только у мулл бывают такие жирные бабьи задницы, больше ни у кого. Вот что будет с ним, я знаю хорошо. О такой книге, как Коран, он никогда больше не услышит.
– Отдай пушку, – начал канючить парень, – отдай…
Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:
– Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?
Глава четвертая
В чужих городах всегда кроется что-то грустное, древнее – оно проступает незаметно, исподволь: то в темных каменьях неожиданно мелькнет устрашающе угрюмый лик средневекового воина, либо строгая иконная роспись, возникшая из спекшихся воедино разноцветных пятен, и тогда в голове невольно мелькнет мысль, что здесь когда-то была церковь и это место освящено, то на срезах старых скал из пыли и мелкой крошки вдруг проглянут очертания некогда грозной крепости… Тихая печаль возникла в Шаткове и при виде здешнего очень пустынного и очень синего, как в жаркие летние месяцы моря – ни одной лодки, ни одного кораблика, словно бы все умерло, и при виде деревьев с пожухлой рыжей листвой и сухих чопорных-старушек, одетых в черное, рассеянно фланирующих по набережной.
Иногда в их скорбно-тихой стайке появлялся какой-нибудь хмельной шахтер, толстый, как таймень, шалел от собственной непредсказуемости и избытка сил и начинал буянить – слов шахтер не выбирал, для него все слова были одинаковы, и матерные и нематерные, и тогда старушки шустро прыскали от толстого тайменя, будто неповоротливые речные уклейки, в разные стороны. Всей стаей, и мясистому шахтеру вряд ли было дано догнать быструю стаю.
Шумел шахтер на набережной и в этот раз – щекастый, с крутым по-молодежному коротко остриженным затылком, с крохотными заспанными глазками:
– У-у-у-у, э-а-а-а-а, м-мать т-твою!
Начал накрапывать дождик – совсем неуместный в эту пору. Старушки мелкой темной лавой устремились под навесы, зашелестели про себя:
– Дождь-то чернобыльский! – воскликнула одна из старушек. – Все волосы от него повылезают, а в желудке разведутся черви! – Хоть и много лет прошло с аварии на атомной станции, а Чернобыля боялись до сих пор.
Шатков свернул с набережной вверх, на горбатую, плохо заасфальтированную улочку, поднимающуюся к главной улице города, остановился у облупленной палатки с сельским некрашеным крылечком, – за стеклом палатки дружным рядом выстроились бутылки «хереса» целебного мужского вина: им, говорят, лечат предстательную железу. «Херес» был дороговат – не то, чтобы не по карману, а именно дороговат, когда человек сомневается, купить или не купить, и так сомневается до тех пор, пока не уходит из магазина пустой: купить – дорого, не купить – обидно… Шатков усмехнулся и двинулся по улочке дальше.
У взгорбка, обрамленного, словно мост, перилами, на самом громком месте города – здесь всегда сильно ревут машины, идущие на подъем, громко ревут даже малошумные легковушки, – находился городской отдел милиции.
Около входа, на маленькой бетонной площадке, стояли три «канарейки» – желтых милицейских «жигуленка». Шатков задержался, постоял немного у угла, понаблюдал за горотделом – проверял ситуацию на опасность. Десять минут назад он сделал последний звонок Игорю Кононенко, – звонил несколько раз и перед этим, и телефон Игорька опять не ответил.