По поводу одной машины
Шрифт:
— Может, ты… не знаю, как сказать…
— Что — как сказать?
— Не знаю, как это говорится. Может, у тебя…
Сальваторе обескуражен, удручен. Молчит. Потом вдруг нашел нужные слова и обрадовался:
— …расшалились нервы? — Точно: расшалились нервы.
— Марианна. — Надеюсь, ты не станешь меня уверять, что я все это придумала?!
— Я так не говорил.
— Нет, говорил. А теперь струсил и увиливаешь.
— Я думал…
— А ты не думай! Так будет лучше.
— Я все время об этом думаю. Даже по ночам.
Марианна (в отчаянии): — Кроме всего прочего, ты еще и глухой! Глухой, как тетерев!
Сальваторе (мягко): — Почему ты не остановишь машину? Разве ты не слышишь, что обрыв?
Марианна (нажимая красную кнопку
Вот как она его отделала. Выдала ему по первое число, поставила на место. Теперь между ними все кончено. Сальваторе склонился над оборвавшейся проволокой. Он делает свое дело. А сам нет-нет, да и глянет на Марианну. Успокоился. Благодарен, что она перестала его дергать, оскорблять. Да что же он за человек? Разве это мужчина? Еле ворочает пальцами. Медлителен до ужаса. Недоразвитый. Умственно, физически — всяко. Нет, она не права: каждое движение его точно рассчитано, одно следует за другим четко, без колебания. Даже теперь, после того как он выслушал от нее столько оскорблений. Под конец он опускает глаза, ощупывает проволоку— проверяет, нет ли утолщения на месте спайки. Закончив, он не поднимает глаз (раньше, бывало, ликвидировав обрыв, он взглядом как бы спрашивал: «Правда, я все сделал быстро и хорошо?»). Сейчас он выпрямляется, но глаз не поднимает.
Марианна: — Давай договоримся! Я больше знаться с тобой не желаю. Делай что тебе положено и уходи!
Глядя, как он собирает инструменты, укладывает их на каталку и удаляется (ни дать ни взять — мужик с тачкой!), она повторяет, на сей раз себе: «Больше никогда!» — и подходит к пульту управления. Последний взгляд в сторону удаляющегося Сальваторе — не выкажет ли он запоздалых признаков возмущения, но тот даже не обернулся, спускается по скату, ведущему из цеха «Г-3» в цех «Д-1». Марианна нажимает кнопку. «Авангард» недвижим.
— Это еще что?!
Она нажимает решительнее. Никакого впечатления. Нажимает двумя руками. «Начинается! Что за капризы? Решил устроить мне сцену?» Широко расставив ноги, засунув руки в карманы спецовки, Марианна клянет Сальваторе:
— Деревенщина! Вот деревенщина!
За окном дождь. Частый-частый. Капли барабанят по стеклам, образуют быстрые ручейки. А утром казалось, что распогодится. Не все ли равно… «Этот чудак обожает туман, мороз, ливни. Он свидания не пропустит. И сегодня тоже придет. А если нет? Если не будет на обычном месте мотороллера… Или — выйду, а он стоит, как всегда, широко расставив ноги, подняв воротник, без шапки, на волосах изморозь, губы трубочкой, будто что-то насвистывает… Вот дурак! Не мог потерпеть час-другой, именно перед „Авангардом“ ему понадобилось выламываться — изображать страдание, тревогу… Все равно надо с ним кончать. Слишком много ему напозволяла. Вот так, каждый вечер, понемногу, казалось бы чепуха? А вошло в привычку, и он уже предъявляет на тебя права. Доказательства? Да хотя бы то, что этот субъект позволяет себе выступать не только в роли воздыхателя или жениха, но чуть ли не мужа! Хватит! Пусть найдет себе другую. Страшненькую и глупенькую — иная с таким чучелом связываться не станет. Ни за что. А если и согласится, то только для того, чтобы выставить как следует, вроде как та потаскушка, которая держала его при себе, чтобы он водил ее каждый вечер в кино. В конце концов он и ей надоел. Почему бы ему не взять себе Амелию? Она для него идеал: плоскогрудая, бедрышки как раз по величине заднего сидения „Ламбретты“».
Исходя злостью, Марианна снова нажимает на кнопку. Безрезультатно.
— К черту, к черту! — бурчит она про себя. — Да будет тебе известно: этот парень — мой любовник. Я с ним сплю. Ночую у него, а не у матери. У нее свой любовник, а я хожу к нему. Наплевать мне, что он живет на чердаке. Наплевать, что матрас у него из конского волоса. Наплевать, что ноги у него грязные. Наплевать, что он не ахти как умен. Что у него смешной голос. Что он мне несимпатичен, — мало того, что я его не перевариваю. Он меня обнимает, крепко-крепко. Удивляешься, да? Вообразил, что для меня никого, кроме тебя, не существует? Тоже еще… — шепчет Марианна, а на опущенных ресницах набухают слезы.
Она его ненавидит, ненавидит его слишком черные глаза, его слишком розовые, мягкие губы, слишком темную кожу, глядя на которую ей всегда хочется к морю, где гуляет ветер. Она ненавидит его говорок, его неуклюжее молчание, его мужицкие повадки. Его крестьянское долготерпение и упорство. Не выносит его «Ламбретту». Не желает его больше видеть — ни с мотороллером, ни без оного. Никогда. Не позволит ему больше ни подходить, ни тащиться следом. Закричит. Позовет людей. Позовет полицейского… Какой идиот! бее испортил… Зачем ему это понадобилось? Глаза ее полны слез. Отныне за воротами завода между концом одного рабочего дня и началом другого будет только пустота. Необъятная пустота города, с его грязными туманами, нескончаемыми вереницами домов, дверей, окон, вывесок, наглых огней, с обезумевшим потоком машин и безучастным людским муравейником… А сойдешь с трамвая — корявый асфальт, по которому гулко стучат каблуки, и, пока не добежишь до дома, всюду — подозрительные тени, тем более подозрительные и пугающие, что теперь не будет рядом Сальваторе. А гам унизительная, доводящая до отчаяния картина: голый двор, голые стены и двери, то, что в документах фигурирует как ее «местожительство». И эта могильная полутьма (экономим электричество), эта промозглая атмосфера, порождаемая нуждой и ленью, такая убогая, несмотря не все потуги блюсти респектабельность. И мать, в лице и фигуре которой, как в зеркале, отражается то, что ждет ее, Марианну, через каких-нибудь несколько лет. И никуда от этого не уйти. Выбора нет. Разве что в один прекрасный день, снова раскапризничавшись, «Авангард» не станет, как сегодня, а выкинет номер похуже: заработает когда не надо…
Она медленно вынимает из кармана сначала одну руку, потом другую, вытягивает их вперед, одну параллельно другой, поворачивает боком, ладонями вниз, растопыривает пальцы, вновь их соединяет, сжимает, разжимает. Одним пальцем дотрагивается до «Авангарда», водит им по гладкой поверхности, обводит углы, выступы, добирается до пульта управления, пересекает его по диагонали, натыкается на кнопку, задерживается на ней, слегка нажимает… Нажимает сильнее. Нажимает изо всех сил. Палец болит. Болит вся рука, до самой кисти. Боль поднимается кверху, до плеча, переходит на другую руку, а оттуда через грудную клетку, тез ползет вниз, раздваивается и доходит до щиколоток…
Осипшим голосом, умоляюще:
— Я же его бросила! Ты сам видел… Раньше я обманывала, а теперь у меня правда никого, кроме тебя, нет. Но если и ты…
Тут взгляд ее падает на зеленый кружочек, чуть повыше руки. А палец совсем на другой кнопке, на красной, которая служит для остановки машины! Значит, с тех самых пор, как Сальваторе ушел, не сказав ни слова, ни разу не обернувшись, она все время нажимала не на ту кнопку!
Заспешив:
— Нет, нет, ничего не случилось. — А сама нащупывает зеленую кнопку, нажимает на нее. — Ведь правда, ничего не случилось? У нас с тобой все по-прежнему. Даже лучше. Лучше, чем раньше. Лучше, лучше, — твердит она под нарастающий гул «Авангарда». Вместе с гулом возникает и прежний скрежещущий звук. Все громче, громче… — А этот идиот уверял, что мне почудилось!
XXVI
Маркантонио возмущается:
— Фу, ты! Добиться аудиенции у его превосходительства господина префекта и то проще. Впрочем, что с него возьмешь! Деревенщина, что один, что другой…
У Маркантонио всегда крайности: или зевает, или бушует. Он пробовал подступиться к Сальваторе и так, и эдак.
— Давай встретимся после работы! Неужели твоя краля не может один раз добраться до дома без провожатого?
Сальваторе: — К сожалению, не могу.
— Ну, тогда попозже.
— Право же, не могу.
— Ах ты сукин… — Но спохватился, прикусил язык и заговорил по-другому, тоном пожилого монаха-балагура — Уж не думаешь ли ты, что я хочу обратить тебя в свою веру? В моей партии и без тебя народу хоть отбавляй… Другой такой мощной и победоносной нет!
— Очень рад. Очень рад, — бормотал Сальваторе. Он Маркантонио уважает — в деревне принято уважать старших. Если бы не боязнь насмешек (непременно обзовут «авангардистом»), он обращался бы к Маркантонио на «вы».