По пути Синдбада
Шрифт:
Утро на корабле начиналось с шаркающих шагов нашего кока, которому предстояло развести тесто и поджарить неизменно подававшиеся на завтрак оладьи. Оладьи были еще съедобными, а вся остальная стряпня нашего кока никуда не годилась. С Шенби, так его звали, вышла промашка, которую я отнес на свой счет. Я познакомился с ним на причале накануне отплытия корабля. На нем была поношенная дишдаша и тюбетейка сомнительной чистоты. Это был человек неопределенного возраста с морщинистым, орехового цвета лицом, напоминавшим шимпанзе. Его робкая, казавшаяся помятой улыбка и настороженные глаза, пожалуй, говорили о том, что главное для него в жизни — это самосохранение. Как я выяснил позже, Шенби прослужил тридцать лет в армии рядовым, не претендуя, видно, на повышение, предпочитая покой. Когда он впервые обратился ко мне, я не понял ни слова.
— Что он сказал? — спросил я стоявшего рядом со мной Мусалама.
— Я тоже не понял, — пожав плечами, ответил матрос. — Он, похоже, говорит на белуджи.
Белуджистан, область на стыке Ирана и Пакистана, когда-то, по крайней мере частично, принадлежала Оману, и многие белуджи, насколько я знал, перебрались в эту страну. Меня выручил другой мой матрос, также стоявший рядом со мной.
— Этот человек хочет наняться на ваш корабль. Говорит, что ему приходилось плавать.
— А что он умеет делать?
— По его словам, он — опытный кок.
Кок мне был нужен: кому-то же надо было кормить двадцать человек экипажа, и я уже начинал примиряться с мыслью, что приготовлением пищи придется заняться всем членам моей команды по очереди. Я перевел взгляд на матроса, говорившего на белуджи.
— Скажи этому человеку, пусть тотчас поднимется на корабль и приготовит нам ланч. Если еда нам понравится, я возьму его коком.
Шенби, подобрав полы дишдаши, пошел по сходням на судно. Он приготовил блюдо из риса и овощей под соусом карри, оказавшееся в его исполнении клейким, тягучим месивом. Есть было можно, но не более того. И все же у меня не было достаточных оснований усомниться в кулинарных способностях человека, отрекомендовавшегося опытным коком. Шенби готовил из тех продуктов, которые ему дали, воспользовавшись посудой, оказавшейся под рукой, к тому же, возможно, он никогда не пользовался жаровней, отапливаемой древесным углем, со специфическим температурным режимом. Рассудив таким образом и придя к мысли, что за оставшиеся двадцать четыре часа другого кока мне не найти, я сказал Шенби, что зачисляю его в экипаж, и, обязав его вернуться на судно утром, послал его в город для приобретения специй на его вкус и необходимых ему кухонных принадлежностей. Шенби вернулся за час до отплытия. В тот вечер ему не пришлось готовить: все мы занимались устройством на новом месте и потому обошлись хлебом и фруктами. На следующий день Шенби подал на ланч все тот же тягучий карри из риса и овощей. За ужином мы доедали это, с позволения сказать, кушанье, к этому времени совсем превратившееся в липкое месиво. На следующий день — опять карри, и я пришел к тягостной мысли, что ничего другого наш кок готовить попросту не умеет, и в предстоящие три недели, которые уйдут на переход через Аравийское море, нам придется питаться черт знает чем.
Плохой кок на судне — настоящее бедствие, а Шенби оказался не только отвратительным коком, но и медлительным, нерадивым и неряшливым человеком. На приготовление оладий на завтрак у него уходило чуть ли не два часа, и люди по утрам долгое время ходили голодными. Подготавливая овощи для карри, он почти не срезал с них гниль, а промыть рис ему даже не приходило в голову, и потому в дурно пахнувшем месиве попадались еще и комки, которые можно было лишь выплюнуть. Вечером Шенби кормил нас карри, оставшимся с ланча (не удивительно, что еда оставалась) или консервами, которые он по лености не удосуживался как следует разогреть.
Шенби пытались помочь готовить еду, но помощь эту он понимал по-своему. Как-то раз, когда Терри Харди, любитель вкусно поесть, начал помогать коку готовить ужин, Шенби, видно, решивший, что его освободили от докучной обязанности, тут же ушел и улегся на койку, пролежав на ней до самого ужина, но сумев оказаться первым в очереди за пищей. Делать ему замечания было бессмысленно: такого толстокожего человека мне видеть не приходилось. Однажды Эйд чуть его не прибил, увидев, что Шенби моет ноги в тазу, в котором обычно разводит тесто. Однако на следующий день кок снова мыл ноги в том же тазу, найдя закуток на судне — подальше от глаз оманцев, где я его и застал. Когда Шенби не занимался стряпней, он неизменно стремился не попадаться никому на глаза, чтобы его не загрузили работой. Его обычной одеждой были грязные мешковатые брюки, клетчатая рубашка (случайно забытая одним из посетителей нашего корабля, когда перед отплытием мы стояли в Маскате) и засаленная до крайности тюбетейка, вместо которой он иногда надевал на голову ярко-желтый платок. Таким я его и запомнил, когда он, сидя на корточках у жаровни (поместив рядом миску с водой, в которой лежали вставные челюсти), помешивает свое ужасное варево, в которое сыплется пепел от сигареты.
Я уже отмечал, что, когда разрабатывал свой проект, счел полезным совместить свое путешествие с проведением научных исследований, в результате чего свел знакомство с рядом ученых, трое из которых отправились со мной в плавание из Маската. Один из них, Эндрю Прайс, главным образом интересовался планктоном. Он ежедневно собирал образцы планктона с помощью драги, а также два раза в сутки опускал в воду приспособление, собирающее с поверхности моря нефтепродукты, и это приспособление, похожее на салазки, шло вблизи нашего корабля, исправно выполняя свою работу (к слову сказать, хотя наше судно находилось в районе оживленного движения танкеров, море было мало загрязнено). Кроме того, Эндрю каждое утро в течение часа «охотился» на крабов и насекомых, обитавших на водорослях или нашедших себе пристанище на плавающих предметах, волею случая оказавшихся в море. Было забавно смотреть, как он в плавках и соломенной шляпе сидит на планшире и, вооружившись длинным удилищем с прикрепленным к нему объемистым сачком, занимается своей странной охотой.
Роберт Мур определял концентрацию металлов в морской воде, которые хотя и содержатся в ней в микроскопических дозах, жизненно важны для обитателей моря. «Сохар», судно, построенное из дерева, да еще без использования гвоздей, как нельзя более подходил для этих научных целей. По словам Роберта, на металлическом корабле чистота опытов была бы недостижима: на пробах морской воды сказалось бы стороннее загрязнение. Роберт оборудовал себе рабочее место в подпалубном помещении, где часами сидел один, склонившись над своими бутылями и пробирками, в своем уединении походя на алхимика, корпящего над получением волшебного эликсира.
В отличие от Роберта Мура, Джон Харвуд, тоже морской биолог, занимался работой не в недрах нашего корабля, а на самом его верху, выбрав рабочим местом топ мачты, где он сидел на специальном стуле, поднятом наверх с помощью кливер-троса. Оттуда, вооружившись биноклем, Джон выискивал в море китов и дельфинов, популяции которых он изучал. Впрочем, киты встречались нечасто, а когда все же оказывались в поле нашего зрения, их первыми обычно замечали люди на палубе (в чем более других преуспевали Мухаммед и Трондур), а не Джон, сидевший на верхотуре. Над ним даже стали подтрунивать. Увидевший кита задирал голову вверх и что было мочи кричал: «Эй, Джон, проснись! Разве ты не видишь кита? Он прямо по курсу (слева, справа от нас)». После этого Джон направлял бинокль в нужную сторону.
Джон также вел учет встреченных морских птиц, оказавшись их большим знатоком. Он знал название каждой увиденной нами птицы. Правда, чаще всего нам встречались известные птицы, такие как бакланы и буревестники, но попадались и редкие, о которых нам рассказывал Джон. Так, увидев поморников, он удивился и сообщил, что до сих пор полагалось, что эти птицы в тропическом поясе не встречаются. Он удивился и появлению козодоя, который обитает на суше. У козодоя о преимущественном месте своего обитания, видно, было другое мнение, ибо возвращаться на сушу он не спешил и несколько часов кружил вокруг нашего корабля. В стародавние времена арабские мореходы, как и многие моряки, наблюдая за птицами, встречавшимися в пути, по их виду (породе) определяли местоположение корабля относительно берега, а порой, чтобы достичь земли, следовали за ними. К слову сказать, арабские мореплаватели считали, что буревестники рождаются из морской пены, а летают только над морем, одолевая любые ненастья.
29 ноября ознаменовалось первым уловом, составившим две макрели. Этой рыбой экипаж из двадцати человек было не накормить, и мы, надеясь поймать акулу, разрубили рыбин на части, посчитав, что из них выйдет неплохая наживка. В то время нас сопровождала шестифутовая акула — черная зловещая тень, шедшая следом в кильватере корабля.
Меня также заботил и руль, который, того и гляди, мог отвалиться. Тросы, крепившие руль к ахтерштевню, неожиданно быстро отслужили свой срок: одни ослабли, а другие, находившиеся ниже ватерлинии корабля, порвались, и их обтрепанные концы тянулись за кораблем, словно морские водоросли, прицепившиеся к корме. В конце концов я решил произвести доступный ремонт и заменить верхние тросы. Эту работу выполнили Трондур и Мухаммед. Менять нижние тросы я не рискнул: руль в такт волнению моря то подымался, то опускался и, работая под водой, можно было повредить руку, если бы ее к ахтерштевню прижало перо руля. Кроме того, от нас не отставала акула.