По пути в Германию
Шрифт:
Здесь же, на Западе, дела обстояли несколько иначе. В Англии и Франции для человека моего склада, казалось, существовала еще возможность прожить до конца свою земную жизнь без больших осложнений. В этих странах жили мои знакомые и друзья. У них были деньги, посты и влияние. Мне симпатизировали и были готовы помочь избежать нищеты. Я получал подарки, приглашения и мог делать кое-какой бизнес. Волей-неволей я стал тунеядцем, так как не приобрел профессии, которая обеспечивала бы мне приличную жизнь. Я не имел никакой практической специальности и в то же время был слишком стар, чтобы начать все сначала. Таким образом, я повис в воздухе и балансировал на социальной лестнице где-то посередине между плохо оплачиваемым поденным рабочим и зажиточным бездельником. Я
В течение целого года я преподавал английский язык в интернате во французской Швейцарии. В этом частном интернате воспитывались дети зажиточных владельцев гостиниц, булочников, мясников из немецкой Швейцарии, которым нужно было дать специальное образование в области торговли. [352] Интернат находился в чудесном хвойном лесу на высоком гребне Юры. С балкона можно было видеть равнину, на которой раскинулись озера — Женевское, Ноенбургское и Билерское, а за ними расстилался на сотни километров альпийский горный хребет с его вершинами Монбланом, Юнгфрау, Монахом до Сентиса у Цюриха. Это была незабываемая картина; по утрам глетчеры краснели, затем розовели, а после восхода солнца блестели в своем белоснежном наряде.
Торговое дело преподавал сам владелец — он же директор интерната, — французский язык — молодой француз, а английский — я. Мы оба не имели разрешения работать в Швейцарии, и поэтому нам платили гроши. Для владельца его предприятие было золотым дном. Меня эта эксплуатация не очень трогала. В Швейцарии у меня были деньги во франках, которые я получил от одной американки: благодаря моим связям я помог ей вернуть ее замороженное в Англии имущество.
Свой отпуск я проводил в Констанце у Боденского озера, где главным врачом городской больницы был мой свояк. Как известно, город Констанца расположен непосредственно на швейцарской границе. В то время за границей мало верили в стабильность западногерманских денег. Хотя официально одну марку обменивали на один франк, однако в трехстах метрах по ту сторону границы швейцарский банк в Крейцлингене выплачивал за один франк восемь и даже больше немецких марок. У меня был британский паспорт, и я имел хороших знакомых во французских оккупационных войсках. Пограничники отдавали мне честь, когда я переходил границу, чтобы выпить кофе в швейцарской кондитерской, и при этом заходил в швейцарский банк.
В Париже я связался с небольшой фирмой, носившей громкое название «Космос»; она действительно вела дела во всех частях света. Она торговала всем, чем угодно. Ее владельцами были два пожилых господина: француз и англичанин. Первый походил на сову, а второй — на ястреба. Они считали меня подходящим человеком, чтобы завязать деловые связи в Западной Германии, и по отношению ко мне не были мелочными. Мне удалось сбыть в Гамбурге большую партию марокканской пробки. К сожалению, автоматические огнетушители, которые находили хороший сбыт во Франции, в Германии не вызвали большого интереса. Сделка на поставку сельскохозяйственных машин для Индии, которую я должен был заключить в Лондоне, тоже не состоялась. [353]
В Лондоне я работал сотрудником известного судоходного маклерского и страхового общества. В лондонском Сити, где плата за помещения вообще была высокой, после бомбардировок цены поднялись настолько, что общество ютилось в тесной и старомодной конторе. Даже миллионер-владелец помещался со своим письменным столом в маленькой запыленной стеклянной конуре. Его лицо напоминало мне хищную птицу. Вследствие войны в Корее фрахтовые цены неслыханно поднялись. Комиссионные, которые получала его фирма, ежедневно исчислялись тысячами. Он обещал мне золотые горы, но только в будущем. За работу же платил мне жалкие гроши. У него самого была роскошная квартира в Лондоне, поместье в Сэррее и моторная яхта на Французской Ривьере. Однако я сумел вытянуть из него больше денег, чем составляло мое жалованье, так как привозил ему целые ящики шампанского, которое я сбывал по поручению одного
На более длительное время я задержался в качестве учителя немецкого языка в одном древнем замке в Шотландии. Замок с его башнями и башенками был расположен в дикой, романтической местности на возвышенности у берега фиорда Атлантического океана, прозванного в Шотландии «дырой». Несмотря на то, что толщина стен замка достигала двух-трех метров, в его комнатах завывал ветер. Под столовой в подземелье размещались казематы, где якобы водились призраки; некогда умершие с голоду заключенные бродили там, звеня цепями.
На протяжении столетий замок принадлежал семейству, потомки которого проживали в нем и сейчас. Однако нынешним владельцам замка вряд ли принадлежал в нем хоть один камень. Они были в долгу, как в шелку. Случалось, что даже мясник из соседней деревни отказывал им в кредите. Тогда они обращались с просьбой к старой бездетной тетке, которая могла передвигаться лишь в специальном кресле на колесах, и она давала пару шиллингов на воскресное жаркое. В то же время в замке было много слуг, и владельцы изо всех сил пытались сохранить старый феодальный стиль жизни. [354] Они были связаны с лондонским туристским бюро, которое посылало к ним богатых американских туристов, готовых израсходовать несколько долларов, чтобы потом где-нибудь в Бостоне или Чикаго хвастаться тем, что они были гостями в шотландском аристократическом замке, где по ночам бродят призраки.
Итак, я вел бродячую жизнь, богатую впечатлениями. С наибольшим удовольствием я проводил время в Париже. Там, неподалеку от бульвара Сен-Мишель, я снимал романтическую дешевую мансарду. Когда я выглядывал из своего оконца и смотрел на крыши Латинского квартала, то слева меня приветствовали древние башни собора Парижской богоматери, а справа — тонкие филигранные шпицы Сен-Северина. Если кто-нибудь из моих богатых знакомых не приглашал меня обедать к себе или в дорогой ресторан, то я кушал обычно в маленьком кабачке под сводом ворот, в котором не знали скатертей и салфеток, а меню было написано мелом на черной, свисающей с потолка доске. Сразу же у входа направо возле очага хлопотала хозяйка, а слева за буфетом стоял хозяин и разливал вино из бочки в графины. Двадцатилетний сын, весьма способный спортсмен-велосипедист из «Тур де Франс», выполнял обязанности официанта. Если после обеда или вечером у меня не было никаких дел, я проводил время за аперитивом в каком-нибудь летнем кафе и наблюдал за сутолокой на бульварах. Всегда можно было увидеть что-нибудь забавное, пережить интересное приключение. Париж всегда был красив.
И все же такая жизнь тяготила меня. Мое сердце принадлежало Германии. Все с более тяжелым чувством я думал о своей родине, от которой отказался. Конечно, я мог вести за границей непринужденную и даже в некотором смысле приятную жизнь, но я не видел в ней смысла. До конца дней моих я буду беспокойным странником и в конечном счете бесполезным человеком.
Так часто, как только было возможно, я ездил в Германию под видом иностранца. Несколько раз я приезжал в Берлин, где постепенно утратил всякий страх перед восточным сектором. Я разговаривал там с людьми и знакомился с новой литературой. Это был действительно новый, более ясный и более честный мир. Он был мне чужд, но, несомненно, он был более здоровым, чем распадающийся и прогнивший насквозь Запад. [355]
Еще в Киле у меня родилась мысль возвратиться в Восточную Германию. История с Гебхардом и судьба моей семьи помешали ее осуществлению. И все же эта мысль крепко засела в моей голове.
Когда западногерманское усеченное государство провозгласило себя Федеративной Республикой Германии и там возродилось старое берлинское министерство иностранных дел, я поехал в Бонн. У меня не было намерения предложить свои услуги этим карликовым Бисмаркам — основателям империи. Но я не видел причин, почему я не мог бы претендовать на пенсию отставного чиновника, когда даже Дильс и вдова одного из руководителей гестапо Гейдриха получают ее.