По рукам и ногам
Шрифт:
От неожиданности, я даже указательный палец закусила, подавляя рваный, настырно рвущийся из груди вздох, и знатные усилия прикладывая, чтобы снова на своего «хозяина» не свалиться. Ну, плечи я ему поцарапала здорово.
– Чего дышишь так? – Кэри отстранился.
– Отвали, – только и буркнула я.
Он к этому философски отнесся. Простил, то есть. Ладно, потом воздастся мне за все, чую же.
– В душ пошли, в пене все, – скомандовал Ланкмиллер, помогая мне выбраться на этот раз. Чтоб предотвратить неприятные эксцессы.
А я уставилась ему куда-то на грудь,
– Кику. Ты не кукла. Ты наложница. Это значит, когда возникает неловкая пауза, надо ее чем-то занять, а не бестолково на меня пялиться.
Да вашу ж мать, а.
В сознании мутилось. Меня просто с головой и всеми остальными потрохами медленно и неотвратимо захватывал приступ бетонного похуизма.
О том, что сделаю сейчас – пожалею. Но с другой стороны, если трахнусь с ним как следует, больше доверять начнет.
Я позволила взгляду спуститься ниже, изучая Ланкмиллера уже совершенно бесстыже и во всех деталях.
Губы скользнули вверх по его ключице, осторожно стирая капельки воды с кожи, но Кэри явно чего-то более жаркого ожидал. Нетерпеливо вздохнув, он заставил меня уткнуться лицом в мокрую и чуть прохладную стенку. Подозревая – да тут только ежик северный не догадается – что меня впереди ожидает, я оперлась нервно стиснутыми кулаками о скользкую поверхность плитки и зачем-то попыталась восстановить дыхание. Без толку же. Его ладони скользнули по талии, остановившись на бедрах. Засос мне на шее поставил, мать вашу…
Я интуитивно расслабилась, позволив Ланкмиллеру вести ситуацию. Вот теперь он во мне до отказа, а я вообще, черт возьми, ничего не вижу, нетерпеливо подаваясь навстречу. Ладно, вынуждена признать, это приятнее, чем самоудовлетворение раз в десять. Он такой большой, горячий, внутри…
Я измучено заскулила. Ну что замер, самому разве не… Кэри понял без лишних уточнений. Да и какие к черту уточнения, когда я и слова-то выдавить…
Первые несколько толчков были какие-то беспорядочные, потом Кэри задал постоянный ритм. Я только тихонько постанывала, выгибаясь все больше и честно стараясь подстроиться. Абсолютная, исступленно-горячая эйфория затопляла с головой, так что от мыслей только пустые бессмысленные полу-обрывки и остались.
Дышать совершенно нечем.
Сейчас я просто сдохну.
Трахаться в душе охуенно, конечно. Но я больше не хочу, чтобы это повторялось, больше не хочу, чтобы мне это нравилось. И зависимости не хочу.
Кровать у Кэри была большая и мягкая. На полу валялись махровые полотенца, надобность в которых уже отпала. Ланкмиллер мне простенькие белое платье выделил на ночь, ничего другого подходящего в его шкафу не нашлось. Сам сейчас лежал рядом, бездумно уставившись в потолок. То ли отходил еще, то ли размышлял о чем-то. Я-то уже не чаяла поскорее исчезнуть и остаться хоть немного наедине с собой. Относительная близость мучителя такой возможности решительно не давала.
Я, отвернувшись, перекатилась на самый край кровати и негромко поинтересовалась оттуда:
– Так если грудь моя
– Отцовских, – мгновенно поправил Кэри, – он их всех сам выбирал, сам же подгонял под свои привычки и предпочтения. Ты единственная в полном смысле моя.
– Угу. И ты все два года ждал, пока Чейс Тейлор проиграется тебе в покер-шмокер, чтобы обзавестись своей?
– Руки не доходили. Все эти два года ушли на то, чтобы выяснить, что отец устроил в доме настоящий гадюшник. Посмотри на них – стервы. Тошно. Ты, конечно, тоже такой станешь со временем.
– Почему это? – обидно как-то даже.
– Потому. Стоит только здесь пожить; весь воздух отравлен насквозь. Я уехал бы. Но дела, – Ланкмиллер говорил будто и не мне, а потолку своему.
– Сексозависимость.
– М-м?
– Сексозависимость, а не дела, – проворчала я, сжимаясь в комочек.
– Ну знаешь, такое иногда случается. Если растешь в гареме, – с приторно-напускной лояльностью пояснил он. – Но возвращаясь, к задетой теме: я не прогадал. Знаешь, ты стонешь так… эротично, но не пошло. Возбуждает куда сильнее, чем крики здешних развратниц. – Договорился. Сам развратник. – Даже несмотря на размер груди, мне нравится твое тело. А еще нравится твоя реакция на все вокруг происходящее.
– А вот мне не нравится, – неожиданно вырвалось.
– Что именно? – совсем без интереса осведомился Кэри.
– Ты не нравишься. Свое положение не нравится. Рабство. Быть наложницей.
– Ты человек подневольный, – Ланкмиллер с такой интонацией это сказал, будто оно все объясняет. Я вспыхнула.
– Это тоже не нравится! Чем я хуже остальных, тех, кто не подневольный?
– Ну, это нам только предстоит выяснить. Насколько я понял, обо мне ты знаешь довольно.
– Ты обо мне тоже, – я уже твердо хотела сбежать, но насильник это дело просек и безаппеляционно меня к себе притянул. Сейчас задушит.
– Нет уж, Кику, расскажи.
– Не могу, – хмуро пробубнила я, еще и вырываясь. Вяло, правда.
– Что так?
– Не могу и все. Хоть наизнанку выверни.
Ланкмиллер задрал мой подбородок.
Вот. Чертов. Приставучий. Мудак. Ну что смотришь, еще прожги во мне дыру взглядом. Этого ты добиваешься?
– Значит ли это, Кику, подготовку меня к какой-нибудь долгой, слезливой истории твоей насквозь несчастной жизни? – наконец, не скрывая издевки, поинтересовался Кэри.
– И вовсе недолгой, – надулась я, – и не слезливой. А дурацкой. Вообще не знаю какой. Не помню.
– Склероз? – прыснул Кэри.
– Здесь ничего смешного нет. Не склероз, а амнезия. Потеря памяти, – зачем-то бестолково пояснила я, кутаясь в теплое покрывало.
Ланкмиллер замялся, будто прикидывая, не вру ли я, а потом и вовсе уставился в потолок, демонстрируя, что дискуссию продолжать больше смысла нет. Хотела бы я врать. Ведь чувство-то ужасное, когда в голову хоть колья вбивай до исступления, а белые пятна останутся белыми пятнами.
– М-м… не могу себе представить каково это, забыть целый жизненный промежуток. И при том – начисто.