По рукам и ногам
Шрифт:
– Хозяин, – я потянула Кэри за рукав, ужасно безманерно прерывая беседу, – я кушать хочу.
– Нет смысла больше оставаться на фирме, мы ведь уже закончили с документами, – Ланкмиллер кинул вопросительный взгляд на любовника своего, – продолжить можно у меня дома.
Таю искреннюю жажду, что они без меня продолжать будут. Но что-то до боли призрачны мои надежды. И Феликс смотрит так… Не удивлюсь, если он еще и инициатором будет.
Тем временем, оказалось, Нейгауз заметил кое-что и, притянув меня к себе огромными ручищами, приспустил воротник.
– Ошейник носишь. Серьезно,
Зачем ж ты, а? Бывают ведь такие моменты.
Когда просто под землю провалиться хочется. А я так надеялась, что Нейгауз внимания не обратит, но они оба невозможно наблюдательные.
– Только натирает сильно, – мрачно ответила я, поднимаясь с дивана и вновь прикрывая тканью нежелательную деталь гардероба.
Как же стыдно.
Я даже и растерялась, когда Ланкмиллер надо мной в одно мгновение навис, словно скала, внимательно разглядывая шею. Лицо вздернул за подбородок совершенно бесцеремнно, так что я замычала в ответ что-то неразборчиво-протестующее. Но Кэри свои изыскания довольно быстро завершил и бросил напоследок какое-то слишком грубое и злое:
– Если натирает, надо было сказать. Или у тебя языка нет?
Потом – я и пискнуть не успела – губами своими на пару секунд прижался к моим.
После этого быстро вышел, оставив, нас обоих, наверное, в недоумении. Словно собственность пометил, ну и выходки. На кончиках пальцев теплился еще электрический разряд. Какого-то черта они у меня слишком чувствительные.
Феликс задержал меня уже в дверях, когда хозяин далеко впереди был.
– А ты изменилась, Роуз. Взрослее стала, что ли, – он окинул меня проницательным своим взглядом, – умнее…
Я молча опустила голову и сосредоточенно выдохнула. Значит, пока Кэри не слышит, все-таки по имени? Как это в его духе.
Не знаю, с какой радости в голову зашла мне эта дурь, но… Если очень повезет, мой голубой друг мог бы помочь мне на тернистом пути к воле.
А еще я так за все время и не осмелилась ему в глаза посмотреть.
Умнее. Ну да. Как же.
Я на кухне Ланкмиллерской сидела в гордом одиночестве и наслаждалась тортом от «Cinnamon’s flavor», пока Кэри с Феликсом наслаждались друг другом. Это, кстати, уже долго продолжалось: я почти целый день была сама себе предоставлена, и бестолково бродила по дому, наслаждаясь отсутствием общества мучителя-извращенца. Давно он так меня уже не радовал, прям райское наслаждение, мать его.
Вот сейчас я доем… ну, хотя бы, этот кусок, или тот, следующий… И придется идти наверх, к ним. Поэтому я себе всей этой безысходностью кухонной больше напоминала алкоголичку, чем наложницу. Только что вместо самогонки – Мей Гуй Хун Ча. Чай с розой, проще говоря. Наверняка, настолько изысканный, что люди, вроде меня, всех прелестей его оценить не в состоянии.
Когда я поняла, что еще больше торта в меня уже решительно не влезет, настало время явления «на ковер». Ну а что я? В конце концов, не так уж это и страшно, Ланкмиллер довольно мягко выдвинул предложение после ужина своеобразного его кабинет посетить, хоть права на отказ и не дал, как всегда. Но там все-таки
Я, бросив на кухне не вымытую посуду, – непривычно-то как, черт возьми, – быстро поднялась наверх и замерла у чуть приоткрытой двери кабинета. Подглядывать нехорошо, но будем считать, что я уже стою внутри, и они просто меня пока еще не заметили.
Ланкмиллер лежал на диване кожаном, голову опустив Феликсу на колени, а тот его волосы перебирал мягкими неторопливыми движениями. Оба молчали. Ну вот теперь ясно, почему Кэри так эти встречи любит. Состояние действительно завидное. Когда ничто тебя не беспокоит и на какое-то время, хоть на полчаса чертовых, можно доверить себя дорогому человеку и совсем уже ни о чем не думать.
Это… завораживало, что ли… А издеватель точно уверен, что хочет меня сейчас здесь видеть?
Дверь скрипнула, потому что я слишком непозволительно вперед подалась, и волей-неволей пришлось войти. Теперь мое существование в коридоре уже не скроешь никак. На меня, а это и ожидалось, совсем не сразу обратили внимание.
Я только сейчас, в тускло-медовом свете настольной лампы присмотрелась, и устало-серьезное выражение лица у Ланкмиллера заметила, и круги под глазами. Хотя насчет последнего сразу же на ум пришло ядовитое такое оправдание. Спать надо больше. А он не тем по ночам занимается. Конечно, Кэри можно было бы и пожалеть теоретически: сколько всего на его плечах и совести. Но Зои говорила, что вот совсем нельзя. Это путь к сердцу мужчины через желудок лежит. А к женскому – через жалость.
Врать самой себе отвратительно, а не врать – страшно. Что-то неуловимо-родное в нем было уже, в этих чертах и манерах. И я подумывала, что если уж случайно найду где-нибудь в ящике стола пистолет – без разговоров застрелюсь, потому что это отвратительно, родное искать в таких, как он. Утешаться оставалось только тем, что это всего лишь закономерность, направленная на то, чтоб хрупкую, до предела расшатанную, психику удержать от распада на жалкие осколки.
– Кику, – хозяин приоткрыл один глаз, как в фильмах ужасов. И одного только достаточно было, чтоб сердце екнуло нехорошо.
– Чего? – я вся как-то слишком напряглась и даже шаг назад сделала.
– Поди сюда, мордашку испачкала, – он снисходительно улыбнулся смятению моему и с неохотным вздохом сел.
Ах ну да, чертов торт… Я никогда не научусь аккуратно есть такие вещи? Теперь уже ничего не оставалось, кроме как послушно приблизиться. Ланкмиллер усадил меня на свои колени и все кондитерские излишества заботливо платком стер.
– И как тебе продукция моей обожаемой кондитерской? – как-то даже мурлыча, осведомился он.
– Восхитительно, не соврешь, – я насупилась. Нашел чего спрашивать. – Хозяин, может, вы… уже все-таки снимите? – и умоляюще взглянула на Кэри.
Он ничего не ответил, только на сзади звонко щелкнул замок, и я, избавившись, наконец, от ошейника, жалобно заскулила, потому что Ланкмиллер, провел по шее пальцем, задевая почти что до крови стертую кожу. Оставалось только губу закусить, потому что прекращать эту забаву он явно не собирался, о чем и ухмылка его свидетельствовала, и мои, сжатые его рукой, запястья.