По следам знакомых героев
Шрифт:
— Остроумно, — сказал он, дочитав до конца.
— Я привлек ваше внимание к этому эпиграфу, — сказал Холмс, — не для того, чтобы расточать комплименты пушкинскому остроумию.
— Ах, так это самого Пушкина стихотворение?
— Да. Впервые он привел его в своем письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 года. «Я продолжаю, — писал он в этом письме, — образ жизни, воспетый мною таким образом…». И далее следовал текст этого шуточного стихотворения. Позже, в слегка измененном виде, он поставил его эпиграфом к «Пиковой даме». Я попросил вас прочесть его внимательно, чтобы обратить ваше внимание на его форму. На ритмику, интонацию…
— О, все это я оценил вполне! Можете мне поверить! Форма весьма изящна, интонация
— Да нет, не в этом дело! — поморщился Холмс.
Подойдя к книжному шкафу, он порылся в нем и извлек старый, пожелтевший от времени журнал.
— Что это? — спросил Уотсон.
— «Русская старина» за 1884 год. Август. Здесь впервые была отмечена родословная этого пушкинского отрывка в описании рукописей Пушкина, сделанном известным историком русской литературы Вячеславом Евгеньевичем Якушкиным. Сделайте одолжение, Уотсон, прочтите, что пишет Якушкин об этом пушкинском стихотворении.
Приблизив раскрытый журнал к глазам, Уотсон прочел:
— «Отрывок из известной песни — „Знаешь те острова…“ — принадлежащей многим авторам…». Ничего не понимаю! Выходит, это не один Пушкин сочинил, а многие авторы?
— Нет, — покачал головой Холмс. — Это стихотворение сочинил Пушкин. Но современниками, знающими, в чем тут дело, оно воспринималось как отрывок из песни, сочиненной раньше. А песенка эта была сочинена Рылеевым и Бестужевым-Марлинским.
— Вон оно что!
— Да… И содержание песенки было весьма, я бы сказал, примечательное. Полный ее текст у меня имеется.
Взяв с полки том Рылеева, Холмс быстро раскрыл его на нужной странице.
— Вот она, эта песенка, — сказал он, протягивая книгу Уотсону. — Прочтите, пожалуйста!
Уотсон начал:
«Ах, где те острова, Где растет трын-трава, Братцы!..»— Нет-нет, не это! — прервал его Холмс. — Переходите сразу ко второму отрывку!
Уотсон послушно выполнил и это распоряжение Холмса:
«Ты скажи, говори, Как в России цари Правят. Ты скажи поскорей, Как в России царей Давят. Как капралы Петра Провожали с двора Тихо. А жена пред дворцом Разъезжала верхом Лихо. Как курносый злодей Воцарился на ней. Горе! Но господь, русский бог, Бедным людям помог Вскоре».— Надеюсь, вы догадались, на какие обстоятельства Российской истории намекает эта шуточная песенка? — спросил Холмс, когда Уотсон дочитал стихотворение до конца.
— Не совсем, — признался Уотсон.
— На убийство Петра Третьего и на удушение Павла Первого. «Курносый злодей», о котором здесь говорится, это ведь не кто иной, как Павел. А помог русским людям избавиться от этого курносого злодея не столько бог, сколько вполне конкретные люди, имена которых авторам этой песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.
— Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской «Пиковой дамы»?
— Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?
— Не понял и боюсь, что без вашего разъяснения и не пойму.
— Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к «Пиковой даме» шуточный стишок
— Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! — пылко воскликнул Уотсон. — Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну…
— Хм, — произнес Холмс.
На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.
— Да, да! — выкрикнул Уотсон. — Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, как уготовить этому своему герою столь печальный конец.
— Успокойтесь, Уотсон, — охладил пыл своего друга Холмс. — Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне вполне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.
— Иначе говоря, вы считаете, что Германн получил по заслугам? Но тогда следовало закончить повесть совсем не так.
— А как?
— Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как…
— Как в детективе, — закончил Холмс.
— Да, если хотите, как в детективе, — согласился Уотсон. — А что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.
— Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью и своей высокой профессиональной репутацией, — сказал Холмс. — Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное — разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен — вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть…
— При чем тут совесть? — удивился Уотсон. — Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Недаром же эта злосчастная пиковая дама ему подмигнула, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил…
— Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив? — иронически сощурился Холмс. — Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.
— Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?
— О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?