По Старой Смоленской дороге
Шрифт:
— Подушка в порядке, — вздохнул Максаков. — Лежать очень удобно. Но я другое неудобство испытываю. Более серьезное.
— Какое?
— Не знаю, как вас зовут, товарищ Нестерова.
— Ксана.
— Ксана, — повторил он с закрытыми глазами. — Красивое имя.
— По паспорту я Аксинья.
— Все равно мне нравится. Я вот придумываю сейчас и не могу придумать имя, которое осталось бы некрасивым, если бы было вашим. Жаль, не сказали тогда, как зовут.
— Имя нужно знать, если вы с человеком встречаетесь или письма пишете… А вы тогда сказали свое имя? Все-таки вы мой первый пациент!
—
— Уже знаю. — Ксана рассмеялась и поднялась с табуретки. — В истории болезни прочитала. — Она расправила складки халата. — Помощь никакая не требуется? — Она заправила под косынку выбившуюся светлую прядь.
— Помогите мне отсюда выбраться.
— И не подумаю! Сколько Юрий Константинович прикажет — столько пролежите.
Ксана нахмурилась, совсем как хирург, и отвернулась.
Максаков прислушался к разговору у соседней койки: Ксана точно так же, как и его, называла бородатого соседа миленьким!
В течение дня Ксана несколько раз присаживалась у койки Максакова. Когда ему делали укол или бередили рану перевязкой, она разговаривала с ним, как с ребенком:
— Сейчас, мой дружочек. Потерпите еще немного. Зато потом, миленький, будет легче. Вот и умница!
«При чем тут миленький?» — думал Максаков с раздражением. Это слово звучало совсем иначе, чем утром, — как-то обыденно, тускло. Так звучат слова, которые стерлись от слишком частого употребления.
Максакова уже много раз называли в госпитале ненаглядным, дружочком, родным. Но в этой нежности чужих женщин был какой-то едва уловимый профессиональный оттенок. Подобный сорт нежности присущ многим, кто по роду своей работы призван утешать, ободрять, умерять чужие страдания.
Эти ласковые слова, точно в такой же мере, как ему, доступны и всем его соседям по палатке. И очень хорошо, пусть их всех так называют. Но ему было все-таки обидно, очень обидно, что Ксана и с ним говорит тоном заурядной спокойной нежности.
— «Что ты, Вася-Василек, голову повесил?» — спела Ксана, заметив, что Максаков мрачен.
— Время здесь очень тянется. Скорей бы завтра, послезавтра, а там, может, и выпишут. Скучаю по своим…
— А-а!
— По своей батарее, — поправился он.
— На батарее — свои, а здесь — чужие? Ну вот я, например, тоже чужая?
«Заботливая сестра, эта Ксана, — подумал он отчужденно. — Для пользы медицины даже кокетничает. А кто я ей? Случайный „миленький“, не больше того…»
Через несколько дней Максакову сделали операцию. Ксана долго потом сидела около него. Он чувствовал себя совсем беспомощным — ни пошевелить рукой, ни повернуться с боку на бок. Он не кривил лица, не морщился, а лишь надолго закрывал глаза, будто в темноте мог почерпнуть терпение и выносливость.
Ксана сменила ему белье, умыла, накормила, свернула для него цигарку. Она убежала в соседнюю палатку, чтобы там прикурить, и вернулась, неумело попыхивая цигаркой. При этом она щурилась от дыма, закашлялась, когда нечаянно затянулась, и очень торопилась отдать цигарку Максакову. Он жадно, с наслаждением закурил, она села рядом.
Ему очень захотелось рассказать хоть что-нибудь о себе. Окончил он у себя в Ростове-на-Дону техникум физкультуры, а ни одного урока в школе не провел — война помешала. Куда ему после войны в инструкторы физкультуры,
А больше он ничему не научился, только преподавать физкультуру. Чем же ему заняться, если он жив останется? Кому нужен будет веер рассеивания снарядов и всякие траектории полета! Вот пусть Ксана посоветует. А то он в милиционеры запишется. Хотя и в милицию, пожалуй, не возьмут: что там делать инвалиду?..
Ксана рассказала ему о строительной конторе, работала чертежницей. Ну никак, бывало, пальцы от туши не отмывались! Она внимательно оглядела свои руки, будто удивляясь, что на них нет следов туши. Кстати, это их контора мост ремонтировала в городе, мост, через который максаковская батарея тогда переезжала.
— Тоже мне мост! — пренебрежительно повел плечом Максаков. — А речушка-то ваша, речушка! Анекдот! Петух вброд перейдет — шпор не замочит.
— Так то вы ее тридцать первого августа видели, — защищалась Ксана. — Вы бы на ту речушку весной поглядели. Сила!
— Такая сила и соломинку не сломит.
— Соломинку! — Ксана возмущенно всплеснула руками. — Мосты весной ломает. Речушка-то эта — Десна. У нас под городом и берет Десна свое начало.
— Десна, — совсем другой разговор, — присмирел Максаков. — Мы эту Десну шесть раз форсировали. Петляет налево-направо, петляет и каждый раз оказывается у нас на дороге! Десна — река серьезная! Одну пушку чуть было совсем не потеряли, это когда понтон разорвало. Едва ту утопленницу вытащили.
Ксана рассказала еще, что перед самой войной их строительная контора ремонтировала городской театр. А фашисты превратили театр в конюшню. В ложах бенуара — стойла для коней устроили, в каждой ложе — упряжка. Нечистоты стекали во впадину, где оркестр прежде играл. Пол в партере покатый, так что конюхам очень удобно было.
Затем Ксана сообщила, что на днях получила письмо от своих из Ельни. Два года ждала Настенька, пока школа откроется, и все-таки дождалась. Правда, на весь класс — два старых букваря, и потому уроков на дом учительница пока не задает. Дело, в конце концов, не в уроках на дом и не в букварях. Будут и новые буквари, и новые парты, и новые школы. Но нужно научить детей жить лучше, интереснее, красивее, чем мы сами жили до войны. Поймут ли дети, даже те, кто еще не дорос до школы, кого еще матери кормят грудью, или те, кто еще не появился на свет божий, кто еще только родится когда-нибудь, каких страданий, какого подвига стоила победа их отцам, старшим братьям и сестрам и как нужно беречь ту, будущую, мирную жизнь? Ксана надолго задумалась.
Максаков слушал все, что она рассказывала, то с радостным удивлением, то попросту с жадным любопытством: ему интересно знать все, что касается Ксаны и ее родного города. И ему приятно было думать, что год с лишним они с Ксаной мотались по одним фронтовым дорогам, ведущим на запад, слышали одну канонаду, жили друг от друга на расстоянии одного-двух десятков километров…
Назавтра Ксана на дежурство не явилась, и весь следующий день ее тоже не было.
Вечером, стараясь казаться равнодушным, Максаков спросил у няни Фроси: