По Старой Смоленской дороге
Шрифт:
На прощание мы снова помянули добрым словом нашего общего друга, Никона Федоровича.
Едва Кузовлев отошел от костра, как внезапно исчез в ненастной темноте, подступившей вплотную к огню.
Восточная Пруссия, Ширвиндт
Октябрь, 1944
ОКОПНАЯ НОЧЬ
До пулеметчика Вохминцева мы добрались, когда стемнело. Связной, которого здесь называли «начальником штаба», пополз обратно, а я неловко спрыгнул в окоп и представился хозяину.
Можно было с трудом
Иван Михайлович Вохминцев — человек приветливый. Он держит себя в окопе как домовитый хозяин, к которому пришел гость. Впрочем, в этом нет ничего удивительного — окоп для Вохминцева на самом деле обжитой дом.
Он и двигается в окопе как-то по-хозяйски неторопливо, не суетится, знает, где что лежит, и на ощупь может найти в нишах, на дне окопа все, что нужно.
«Максим» расчехлен, и его сильное тело хорошо вычерчивается на фоне снега. Вечер успел окрасить снег в тот же серый цвет.
Вохминцев совмещает обязанности командира расчета и наводчика. Василь Лещенко — второй номер, а Мехтиханов и Егармин — подносчики патронов.
Лещенко больше всех заинтересован появлением в окопе нового человека, он общителен и даже не в меру словоохотлив. Поскольку пришел я из штаба батальона, Лещенко относится ко мне как к человеку из глубокого тыла и почти штатскому.
— Пулемет наш — кинжального действия, — солидно, стараясь говорить басом, объясняет Лещенко. — Конечно, если пятая рота попросит прикрыть ее огнем — какой разговор? Вот она, запасная площадочка. Почему не прикрыть? Но тогда мы уже получаем название — фланкирующий пулемет.
Даже в полутьме видно, как светятся его глаза. Лещенко упивается военными терминами, он жаждет прослыть завзятым пулеметчиком.
— А сколько вам лет, Лещенко?
Оживление собеседника сразу спадает.
— Девятнадцать скоро.
— Воюете давно?
— Третий месяц, — грустно говорит Лещенко, его ореол бывалого воина быстро тускнеет.
Он забыл, что для солидности пытался разговаривать басом, и теперь, даже когда Лещенко говорит вполголоса, угадывается его по-мальчишески звонкий голос.
— Уже третий месяц? Порядочно! — подбадриваю я. — Значит, не новичок…
Лещенко сразу веселеет.
Потом мы стоим на ступеньках, навалившись грудью на окопную стенку. Земля промерзла и совсем не осыпается.
Где-то впереди, на расстоянии двухсот метров, — немецкие окопы. Но сейчас ничего не видно, кроме вспышек, мерцания и сполохов — света переднего края.
Слева от окопа и впереди — поле, укороченное темнотой. Справа виден строгий профиль сосны, а подальше — столб высоковольтной линии электропередачи. Верхушка столба с изолятором в виде петли — заморского покроя, у нас таких нет. Сейчас верхушка не видна, но я знаю, как она выглядит, потому что такие же столбы-близнецы остались за спиной.
Рядом стоит и наблюдает Егармин, он самый низенький. Ступенька у него повыше, чем у других.
— Тебе, наверно, и в кино за соседями ничего не видно, — подшучивает Мехтиханов над Егарминым. — Тебе, душа моя, нужно в первый ряд с ребенками садиться. Во-первых — удобнее, во-вторых — дешевле.
На
— Наш снайпер, — шепчет мне Лещенко, кивая на Егармина. — Свой личный счет содержит.
Справа от нас начинают перепалку наши и немецкие пулеметы, к ним присоединяются автоматы. На ступеньку подымается Вохминцев и тоже вглядывается в серую мглу, подступившую к самому брустверу. Ничего не видно, кроме всплесков огня. Почему-то сразу зябнет спина, хочется втянуть голову поглубже в плечи, а еще лучше — спрятаться на дне окопа. Но все стоят и наблюдают.
Перестрелка стихает так же внезапно, как и началась.
У пулемета остается дежурить Лещенко, а Иван Михайлович продолжает хлопотать по хозяйству. Он перетряхивает слежавшуюся солому в углу окопа, там, где окоп сверху перекрыт плащ-палаткой. Это довольно уютный закуток: парусиновая кровля, с трех сторон — земля, а с четвертой — полог из той же плащ-палатки. Два патронных ящика служат здесь мебелью. В глубокой нише, рядом с гранатами, котелки.
Мы усаживаемся на ящики и скручиваем цигарки. Вохминцев делает это ладно, со сноровкой, и можно поручиться, что он не просыпал в темноте ни крошки табаку.
Разговор завязывается не сразу. Вохминцев то и дело откидывает полог и настороженно прислушивается. Если он слышит что-нибудь подозрительное, то идет к пулемету, но быстро возвращается.
— Все в порядке! — кричит он.
А мне кажется, что где-то по соседству началось светопреставление.
Когда перестрелка затихает и снова можно говорить, а не кричать, я спрашиваю:
— А скажите, Иван Михайлович, сколько окопов сменили вы за войну? И где пришлось вам первый раз взяться за лопатку? Или забыли тот день?
Вохминцев долго сидит в раздумье, прежде чем ответить.
— Солдата, который забыл свой первый окоп, нету. Для пехотного человека первый окоп — все равно что для летчика первый раз самому в воздух уехать или саперу первую мину своими руками разоблачить. На всю жизнь зарубка в памяти… В первый день взялся я за лопатку и с непривычки руки попортил, а было это за деревней Скирманово, на Волоколамском шоссе. Деревня, можно сказать, подмосковная. Земля тогда мерзлая была, лопатка звенит, даже искры высекает. Все руки раскровенил… Кто их считал, окопы эти? Может, двести, может, триста раз сменил я квартиру. Копал окопы под Белгородом. Та земля особо каменистая, будто в нее кто цементу подмешал. На Орловщине земля повеселее. До седьмого пота работал лопаткой на Смоленщине, земли там у нас незавидные — супеси, суглинки. Встречались и болотистые почвы, это — в Белоруссии. Намаялись, когда к Неману подошли, одни пески. Ты окоп роешь, а он наподобие воронки, того и гляди, пулемет песком засыпет. Котелками, касками песок выгребали, а стенки отдельно мастерили — ивовые прутья вязали… Доводилось в одном окопе по два месяца жить — каждый камешек заучишь, каждую травинку на бруствере. А когда немцев через Белоруссию прогоняли, — поверите ли? — ни разу окопа полного профиля не отрыли. Все некогда было «максиму», катил и катил вперед. В Пруссии от Гумбиннена почти до моря Балтийского дошли, только три раза лопатки доставали. Больше в немецких траншеях сидели. Земля ледниковая, а морозы такие, будто мы их сюда из Сибири привезли…