По Старой Смоленской дороге
Шрифт:
Воздушный бой шел над самым передним краем, и он приземлился в трехстах метрах от линии фронта в расположении какой-то стрелковой роты. Ротная медсестра забинтовала ему кисти рук, отдававшие запахом горелого мяса. Наверно, когда он дернул за кольцо, с его руки до самых кончиков пальцев, словно перчатка, сползла черная, обуглившаяся кожа.
Заморин долгие, долгие недели не расставался с повязками.
В госпитале его кормили с ложечки, и он вначале не мог даже поправить себе подушку на койке.
В больничной палате царила медленная тишина. Гром далеких боев слышался только
И Заморину в обрывках сна, перемежающегося с бессонницей, чудилось, что он снова ведет воздушный бой, преследует желтокрылого, похожего на осу «мессершмитта». Вот Заморин пристроился в хвост фашисту, с каждой секундой тот все ближе и ближе, уже отчетливо видна свастика на стабилизаторе. Заморин жмет на гашетки. Почему же «мессер» невредим? Промаха быть не может. Значит, Заморин расстрелял все патроны. Холодный липкий пот выступает на лбу. Лента пуста! Как же это он так погорячился и не рассчитал? А может, на его счастье, патроны еще есть? Заморин судорожно сжимает кисти рук и с такой силой прижимает большие пальцы к указательным, что не выдерживает, вскрикивает от боли и просыпается.
Прошел не один месяц госпитальной жизни, прежде чем были сняты повязки и бинты. Молодая кожа обтянула кисти рук. Но они казались чужими, никак не хотели повиноваться. Они потеряли остроту осязания, словно кто-то надел на них толстые варежки. Руки до того ослабели, что казалось, на каждой по пять мизинцев.
Дело шло к поправке, но тем острее становилась тревога.
По мнению врачей, о полетах больше и думать нечего. Но самое страшное — сам Заморин не был уверен в том, что они ошибаются.
Иногда он был близок к отчаянию и, может быть, беззвучно плакал в тишине больничной палаты, но, поскольку слез никто не видел, упоминать о них необязательно.
Заморин тянулся к тумбочке у койки и доставал силомер с пружиной или резиновую грушу — наподобие тех, которыми пользуются парикмахеры для опрыскивания клиентов одеколоном. Он подолгу, до боли и немоты в пальцах, сжимал и разжимал то левую, то правую руку; податливая резина дышала в кулаке.
Постепенно к коже на кончиках пальцев возвратилась острота осязания. Суставы обеих кистей окрепли настолько, что Заморин, пожалуй, рискнул бы уже подтянуться на турнике.
Пришло время выписываться из госпиталя.
— Починили мы вам, батенька, шую и десницу, — сказал на прощание начальник госпиталя. — А что касается полетов, то…
Он безнадежно развел руками.
— Только не увольняйте из авиации, — попросил Заморин. — Ну направят в тыл. А что мне там делать? Я ведь родом из Белоруссии. Самолет для меня, сами понимаете… И профессия, и дом, и вся семья моя…
— К сожалению, самолет вам противопоказан, — сказал начальник госпиталя как можно мягче, но категорическим тоном и опять развел руками.
— Мне бы только в свой полк, — настаивал Заморин. — Летчик из меня все равно не выйдет. А товарищи не оставят в беде. Подберут подходящую работенку на земле…
Простим эту бескорыстную хитрость молодому человеку, которому невмоготу было расстаться с полком и который не представлял себе жизни вдали от аэродрома.
Начальник госпиталя не был казенным человеком, а тут еще помогла сердобольная Анна Петровна Стеценко, хороший врач и большой души человек. Заморина не уволили из авиации.
И вот наконец настал этот долгожданный день расставания с госпиталем.
Сказаны все слова благодарности и прощания. Выслушаны все пожелания, трогательные советы. Последние дружеские напутствия — и человек со свертком в руке вышел из дверей госпиталя. Он торопился в свой полк.
Голубое небо над головой.
Летчик жадно глотает свежий воздух. Как он не похож на воздух больничной палаты! Палату можно проветривать бесконечно, но запахи йодоформа и эфира неистребимы.
Заморин еще стоял у дороги и ждал попутной машины, а уже мечтал о том, как он снова заберется на сиденье летчика, закроет прозрачный колпак над головой и вырулит на старт.
«На земле все равно сидеть не буду», — упрямо твердил он себе.
Он добрался до родного полка и прежде всего направился на взлетную дорожку и на линейку, где в березовых нишах стояли самолеты с белой молнией, прорезавшей фюзеляж от винта к хвосту.
Заморина встретили так, как встречают летчики своего собрата, вернувшегося чуть ли не с того света.
Рукопожатия. Радостные возгласы. Крики. Объятия. Поздравления. Поцелуи.
Заморину невероятно повезло. В то время как он лежал в госпитале, командиром полка был назначен Анатолий Емельянович Голубов.
— Не узнаете меня, Анатолий Емельянович?
Голубов вгляделся, смущенно пожал плечами:
— Что-то не припомню…
Да и как узнать парня, если даже Голубов и был когда-то с ним знаком? Заморин, наверное, забыл о том, что лицо у него в шрамах…
— Заморин я. Из Могилевского аэроклуба.
— Ваня Заморин? Вот это встреча! Ну, нашего полку прибыло!
Они обнялись. Голубов долго и тяжело хлопал ученика по плечам, но при этом был сильно озабочен. Неужели один из его лучших учеников потерян для полетов?
Ну а что касается работенки на земле, Голубов постарается подобрать на аэродроме что-нибудь подходящее; он знал, что такое для Заморина полк.
Давнее знакомство связывало Голубова и Заморина. Когда-то инструктор Борисоглебской школы Голубов приехал в Могилевский аэроклуб на выпускные экзамены и отобрал несколько юношей, желавших стать военными летчиками, в свою школу. Среди этих молодых учлетов был Иван Заморин.
Война разлучила Заморина с родными, они жили в деревне Костенке Могилевской области, южнее шоссе, ведущего из Могилева на Быхов. Можно было только гадать о том, что с родными. А пока следовало воевать так, чтобы с каждым днем сокращалась дорога отсюда, с аэродрома под Козельском, до родной Белоруссии, стонущей под кровавой пятой фашистов. Да, полк действительно стал для Заморина родным домом и семьей, и ему страшно было подумать, как он мог бы сейчас жить вдали от своих боевых друзей, не деля с ними тревог и волнений, не помогая им хоть чем-нибудь на земле…