По Старой Смоленской дороге
Шрифт:
Свои!
Впервые за два месяца руки Шевцова задрожали, стекла запрыгали и подозрительно затуманились.
Шевцов долго не отнимал бинокль от глаз. Он не хотел, чтобы его друг Николай Старостин, стоявший рядом, увидел слезы, они скатывались по давно не бритым щекам.
Дер. Южное Устьв. Глинковский район
Сентябрь, 1941
В ВЕРХОВЬЯХ ДНЕПРА
Снег сохранился только на склонах холмов, обращенных к северу, в заброшенных окопах, в глубоких воронках. Он лежит там раскисший, ноздреватый, разъеденный мартовской чернотой.
На голой земле, на обочинах дороги видны белые коробки. Немцы выкрасили мины под цвет снега, саперы называют их «подснежниками».
За ночь вода в колеях, в копытных следах, в лужицах покрывается хрустящим ледком, но утром снова оттаивает.
Вешней воды столько, что она выступила из кюветов. На шоссе лужи, промоины, озерца. Слышно журчание ручейков.
Шоссе — в бесконечных объездах. На них указывают шесты с пучками соломы. Шесты похожи на метлы, воткнутые палками в грязь, в воду, в черный снег. Объезды ждут шофера, возницу, всадника, пешехода всюду, где саперы еще не успели разминировать дорогу или навести новый мост.
Неужто по этой вот автостраде мчались некогда машины из Минска в Москву и обратно? И почти сверхъестественно, что на легковой машине сюда можно было доехать от Москвы за какие-нибудь четыре часа! Вязьма, которую мы отбили вчера, стоит на 226-м километре шоссе. Почти полтора года шли полки этим многотрудным путем от Кубинки.
Немцы уничтожили все мосты на шоссе, ведущем из Вязьмы в Сафоново и Ярцево. Пролеты вывернуты наизнанку страшной силой взрывов, видны железобетонные внутренности мостов.
И машинам, и лошадям, и людям — всем достается на подъемах, на временных переправах, на съездах с шоссе. Моторы автомашин ревут так, что кажется, вот-вот надорвутся. И лошади в мыле, и люди вымокли от пота.
Фронт не может ждать, а здесь, в верховьях Днепра, время особенно дорого. Нужно успеть перебраться на западный берег до половодья, нужно успеть там закрепиться и запастись всем необходимым, чтобы Днепр, когда он разольется, не стал преградой на пути наступающих полков.
И машины, лошади, люди делают невозможное. Вопреки бездорожью и вешнему половодью они движутся вперед.
Тягач приходит на помощь трехтонке. Лошади берут на буксир «эмочку». Артиллеристы спешат на помощь батарейным лошадям — упираются плечами в орудийный щит, хватаются руками за лафет, за ствол орудия, за спицы колес. Еще дружный толчок, еще усилие, еще одно вездесущее и обязательное «раз, два, взяли!» — и орудие выкарабкивается из липкого месива на твердый грунт. Все — и лошади, и люди — облегченно вздыхают.
Батарею то и дело обгоняют автомашины. На машинах ящики со снарядами, укрытые хвойными ветками, ящики с консервами, лопаты, мины, тюки новых шинелей, колючая проволока, понтоны, кухонные термосы и снова ящики
Вот машина, доверху нагруженная касками, выкрашенными в зеленый цвет. Скольких бойцов убережет от пуль и осколков этот груз!
Следом за касками на передний край спешат сапоги и ботинки. Их в машине столько, что, кажется, хватит обуть целый батальон. А навстречу трехтонке с обувью идет грузовик, поверх бортов, что называется «под завяз», груженный валенками; их везут с фронта на летний покой. Валенки истоптаны в маршах и переходах, иные порыжели у печей и костров.
Машина с валенками останавливается у обочины, уступает дорогу машине с кожаной обувью.
Два времени года встретились на фронтовой дороге!
— Ты что же, служивый, припозднился? — строгим тоном спрашивает старшина, восседающий на валенках. — Весна уже в полной форме.
— А мы ее догоняем! — весело отзывается белобрысый красноармеец, восседающий на машине с сапогами.
— Как бы с тобой, служивый, конфуз не приключился. Не догнал, зато согрелся!.. — голос старшины доносится уже издали, машины успели разминуться.
Боевые действия идут в трудную пору гололедицы, студеной слякоти, вешнего паводка — на стыке зимы и весны.
Фронт на ходу меняет валенки на сапоги, сани на подводы, лыжи на лодки, пулеметные волокуши на тележки, тулупы на шинели, «веретенку», которую любит оружие в морозы, на обычное ружейное масло.
Леденящим рассветом мы добрались до Вязьмы.
Немцы взорвали город — квартал за кварталом, дом за домом. Разрушили мосты и мостики, спилили телеграфные столбы, прострелили бронебойными пулями на нефтебазе баки, цистерны и бочки, искорежили стрелки на железнодорожных путях, подорвали рельсы на стыках, заминировали улицы.
И радость победы омрачена тем, что у нас не хватило сил, а может быть, и умения раньше расправиться с палачами, которые сиднем сидели здесь полтора мучительно долгих года после разгрома под Москвой.
Двести двадцать шесть километров отделяют Вязьму от столицы — медленные, обугленные, кровопролитные километры.
Вязьма в каменном прахе. Центр города — сплошная каменоломня. С таким же адским прилежанием палачи разрушили в свое время Истру, Медынь, Юхнов, так же превратили их в каменные пустоши, тихие и печальные, как кладбища.
В центре Вязьмы немцы устроили кладбище, пожалуй, самое обширное из всех, какие мы до сих пор видели, еще более густонаселенное, чем в Малоярославце, у монастыря под Боровском, под Рузой, в Можайске, в деревне Петушки, у Зайцевой горы.
Фашисты сделали все возможное, чтобы «зона пустыни» распространилась на десятки километров вокруг Вязьмы. И если некоторые деревни все-таки остались в живых — это заслуга наших передовых рот, которые настигли минеров и факельщиков. А на многих участках немцам удалось оторваться и отойти без потерь.