По ту сторону грусти
Шрифт:
– Я полагал, что правитель гяуров - мужчина, - медленно произнёс старик.
– Внешность бывает обманчива, - с лёгкой насмешкой отозвалась Алеся. Ну вот откуда у неё эти замашки, эти фразы, тон? Она словно читала текст на сцене и вживалась в роль по Станиславскому.
– Тебя не должно волновать, как я выгляжу сейчас.
– Так ты и в самом деле могущественный колдун, я не ошибся, - недобро отозвался старец.
– Я слышал, что таких, как ты, и твоих воинов не привечают на родине. Вы и так неверные, а вас обвиняют в отступничестве и ереси ещё и там, в ваших варварских землях!
– Он зашёлся хрипловатым смехом.
Алесе стало жутко. От этого неизвестного исходил такой грозный напор, что она обмирала. Словно запоздало
– Так ли правоверен ты, подумай! И так ли благочестив?
– огрызнулась она.
– Враги твои визири и кади, шейхи и высокомерные имамы - всё это смело, но как это вяжется с Кораном?
– Не смей произносить нечестивыми устами название Священной Книги!
– угрожающе произнёс старик, поигрывая саблей.
В его движениях проступала хищная лёгкость, дивная для такого возраста - хуже всего, что она казалась ничуть не связанной с телесностью. Алеся была напугана и забыла, что она отмечена тем же самым. А враг её всё говорил - о тайном знании, об истине и Силе, и каждое слово било волной. В душе боролись досада и покорность: Алеся понимала, что потом забудет эту речь, как эпилептики, очнувшись, забывают свои вспышки и откровения. Личность недруга была также скрыта пеленой, и где-то на краю сознания шевелилось облегчение - лучше и не знать. А он решил от слов перейти к делу:
– Ты не только пришёл на мою землю, гяур, ты возгордился и решил обрести Силу, затмив всех живущих владык, - с негодованием молвил старик, - но у тебя этого не выйдет. Здесь есть только один господин - я. Ты не можешь стать пророком, ты - шайтан, и будешь уничтожен.
– Это мы посмотрим!
– закричала Алеся.
Они ринулись друг на друга и схлестнулись, от клинков посыпались искры. Наяву Алеся ни за что не смогла бы так сражаться, её познания в фехтовании не выходили на пределы "офицерского минимума". Здесь же она билась нечеловечески, думать было некогда, она слилась со стихией - рукой её водил какой-то первобытный вихрь, и он был живым, разумным, ей самой от этого было жутко - но ярость оказывалась сильнее. Она металась, как леопард, и обрушивала град ударов на врага, но не могла превзойти его. Её меч был слишком тяжёл, движения неповоротливы - как же трудно было уследить, чтоб противник и правду не оказался "всюду" - за спиной, слева, справа!.. Его сабля мелькала серебряной коброй и вот-вот должна была ужалить - Алеся ощутила, что скоро ослабеет. Из последних сил она исторгла из себя чудовищный силовой сгусток и с криком ударила, и клинок её в тот момент превратился в пламя, но сама она от напряженья сил лишилась чувств и стремительно полетела в бездну.
Глава двадцать вторая
Чистилище
– Лора, ты понимаешь, что я наделала?! Господи, ну за что!..
Но та ничего не понимала. Она беспомощно и испуганно смотрела на подругу, бившуюся в рыданиях в кофейне у Белорусского вокзала. Слова Алесины звучали как исступлённый бред. Потом она и вовсе опрокинула чашку, заливаясь слезами, и опрометью выскочила за дверь. Даже не извинилась, не сказала: "пока". Лоре не хватило сил обидеться, хоть она была простужена, и путь с окраины зачла себе за подвиг. Последнее время Лора прощала даже своё амплуа "жилетки". С Алесей творилось что-то настолько нехорошее, что просыпалось снисхождение - как к тому, кто больше не жилец.
Ветки и кресты ярко ринулись в глаза, заплясали, остановились - только подрагивали в такт её частому, хриплому дыханию.
– Ну что вы? Вставайте же!
– позвала Пани. Она ведь уловила Алесин страх застудиться - почему ж она теперь лежит недвижно с безумным взором? Но Пани не могла проникнуть в увиденное - она была всего лишь проводником.
Алеся постанывала и дрожала, уставясь перед собой распахнутыми глазами. Она вскрикнула и подхватилась, взметнув листья, и не глядя на своих страшных союзников, ринулась прочь. Чувство было, как во время кросса, колени подгибались, всё перед ней тряслось и расплывалось, ноги были чужими, дыхание тоже. Она пару раз поскользнулась и упала. Руки вымазались и враз пропахли землёй, под ногти забился лиственный тлен.
После третьего по счёту падения Алеся встала не сразу. Две минуты до боли в горле хватала воздух, на дрожащих ногах поднялась, ухватившись за чью-то ограду.
"Зачем кидаешься, куда несёшься? Какой с того толк?" И она старательно переставляла ноги, как хмельная. Не оглядывалась. Да и кому какое дело...
Нет, она не жалела, что пошла на кладбище. Не могла жалеть. Она всё равно должна была и прийти, и узнать - хотя до сих пор, оглушённая видениями, не могла найти имени своему знанию.
Это была роковая необходимость. Старомодное выражение служило внешним символом для того страшного, с чем Алеся по-настоящему столкнулась впервые. Название-скорлупка для чего-то громадного, тёмного, угнетающего, давящего даже не просто как танк или глыба - а как безудержная, слепая стихия.
Мокрая, растрёпанная, Алеся добрела до дверей Кальварийского костёла. Он был открыт, хотя месса давно кончилась и все разошлись. На краешке сознания шевельнулось что-то вроде благодарности за одиночество, она торопливо, не припадая на колено, перекрестилась, рухнула на скамью и разрыдалась. Сколько она так просидела, горючими слезами изливая из себя то, что не могла сейчас ни осознать, ни вместить? Наверное, допоздна. Потому что к ней осторожной походкой подошёл ксёндз, тронул её за плечо и тихим, мягким голосом принялся утешать и говорить об искуплении, о служении ушедшим, о любви и муке. Алеся кивала, поддакивала, то и дело сморкаясь и комкая в руках платочек, а он почти не задавал вопросов, потому что невольно всё понял: в здешний храм люди приходят по одной причине.
Потом - шагала по улицам, хмуро оттирая грязные руки и мутно, издевательски отмечая: хорошенький же вид. А всё исступление - которое она всегда презирала, пыталась открещиваться. Хотя после таких практик люди и вовсе сходят с ума. Облик истерички - наименьшее из зол. От слёз хотелось пить, хотелось горячего, приторного, пахучего - и она забилась в какую-то кафешку. Расчёт оказался верен: "фирменный" конфетный латте в огромном стакане, чистая уборная для попыток навести красоту и бесплатный интернет. И Алеся пропала часа на два в телефоне, понимая, что скоро её свежее, слабенькое равновесие снова разлетится вдребезги.
С каждой прочитанной строчкой, сначала скупые данные энциклопедий, потом иностранные книги с далеко запрятанных сайтов, нарастала паника.
Когда-то она интересовалась тайными доктринами, даже переводила одну книгу с испанского. Именно в ту пору в каком-то разговоре ей встретилось имя - Хасан аль Сабах. Оно показалось проходным: Алеся никогда не увлекалась темой тамплиеров и ассасинов, просто понимала, что изучение европейского оккультизма невозможно без темы Востока. А кто бы мог подумать в те времена, что она сама овладеет профессией?.. И что имя "старца с горы" повергнет её в такую дрожь.
Руки начинали мелко противно биться - и не только из-за дрянного кофе, третий стакан по счёту. Сердце по-птичьи трепыхалось, а во рту появился странный желчный привкус.
"Об этом предупреждал министр, - твердила она мысленную скороговорку, облизывая высохшие губы, - об этом предупреждал министр!
Она наслаждалась собственной силой и мчалась из мира в мир: бесконечные переходы, перелёты, глубокие погружения. О тёмных сущностях и аномалиях Алеся предпочитала забыть. Ведь со мной никогда не случится то же, что с другими? Ведь я-то - другое дело. У меня вообще всё мило и светло, а значит, невинно.