По ту сторону грусти
Шрифт:
– Алё! Алё?! Да вы меня слушаете вообще?
– Я вас слышу, - медленно выговорила Алеся.
Ещё четыре секунды. Вздох.
– Алеся, мне, конечно, хотелось бы, чтоб я оказался неправ. Просто у вас и так очень своеобразная манера держаться...
Он нащупывал удачное определение и произнёс что-то об авторитарности и своенравии. Алеся снова фыркнула. Класс. Можно засчитать за комплимент.
– А последнее время вы и вовсе переменились. Но я повторяю, я б хотел ошибаться. Может, у вас какие-то неприятности?
Слава те, Господи. Дошло. Извини, но свой шанс ты профукал, когда сыпал обвинениями.
Алеся поднесла телефон к уху и ледяным тоном отчеканила:
– Михаил Семёнович, я бы хотела и дальше сохранять с вами нормальные отношения. Прежде всего, рабочие. Но сейчас у меня нет ни времени, ни сил для того, чтобы тратить их на вас. Прошу меня извинить.
Ничего не слушая, она положила трубку и отключила телефон.
Как влюбился, так и разлюбит. И как он вообще смеет лезть ей под руку, когда её сердце и мысли заняты другим, несравнимым по значению?
Алеся поднялась и, чуть огладив китель перед зеркалом, вышла, резко щёлкнув замком.
Радоваться или нет? Был период вдохновенного увлечения, был период разочарования, был период равнодушия с нотками вины и ностальгии. Но сейчас только в храме она и могла находиться, только туда и стремилась.
Как-то на литературном вечере выступал один поэт. Его стихи раскачивали шаманским ритмом, а бессодержательной философичностью напоминали мантру. Запала в память одна строчка: "Начало и есть конец". Она долго валялась на задворках, а сейчас её услужливо подсунуло подсознание. И Стамбровская переходила дорогу к костёлу Имени Пресвятой Девы Марии, беззвучно шевеля губами: "Начало и есть конец".
Может, суеверие, но одета она была так же. Так, как в первый раз, когда выясняла для себя главный вопрос - и решила его окончательно, только Влада ведь об этом не знала, боже, и не стоило на неё так ополчаться, она просто не тверда, не тверда... Но какой прок от этой "твёрдости", в том ли дело?
– есть страшное противоречье, и даже болезнь не стёрла его из памяти. Наоборот, в горячке преследовали образы: кошмар приобретал уродливо обнажённые формы.
На мессу Алеся всё равно опоздала.
Но она едва слушала. На колени опускалась машинально, крестилась без чувства. Слова проповеди пропускала мимо ушей: не в них было то, за чем пришла. И она огорчилась, и слеза по её щеке сползла не от умиления, а от ожесточения и досады. Не хватало лишь проявить к ней вот такую, советского очерствения достойную грубость: этой духотой, этим ужасным польским акцентом у ксендза... Ища утешения, она закрыла на минутку глаза и решила впускать в себя только орган. Его низкий переливчатый голос потихоньку просвечивал истончившееся тело лучами нот - и даже когда она подняла веки, всё потихоньку начинало расплываться. Что именно?
– всё. Точнее было не сказать. Алеся не успела - и не хотела пугаться. Это было совсем не то же, что на кладбище.
Она осталась одна во тьме. В призрачном голубоватом сиянии выступили тонкие нервюры, и алтарные зубцы, и кружево; казалось, это цвет самой мелодии, именно орган своим звучанием испускает свечение.
Алесе показалось, что где-то под невидимыми сводами витает эхом ещё и пение - высоким чистым голосом. Но источник его был бесконечно далёк.
И вовсе не за музыкой пришла сюда Алеся. Хотя она стояла неподвижно, и могло показаться, что она именно вслушивается.
Под ногами её пробежали невидные искорки, и слабым шафраном замерцали стыки между плитками. Алеся медленно сделала несколько шагов к алтарю. Свечи медленно взмыли со своих мест и витали теперь светлячками в воздухе. Нездешним тусклым светом зазолотилось монументальное распятие. Всё остальное терялось в синей мгле.
Алеся задрожала. Она никогда не испытывала ничего подобного. Она не назвала бы это ни страхом, ни подавленностью, но её всю пронзала, как стрелами, неведомая, невидимая Сила; пред лицом этой Силы она была прозрачна и раскрыта, и только с чистым сердцем могла стоять здесь, посреди грандиозного таинственного храма. Но она и не собиралась утаивать ничего - ни горечи своей, ни смятения.
Уже без криков и экзальтации Алеся всё увидела с беспощадной ясностью, как сложный стройный рисунок или начерченный в атласе путь - и обжигающе чётко осознала, насколько же ей больно и плохо.
Да. Министр ей открыл, кто она. Но даже тогда, после первого кровь леденящего боя, она толком не вникала, что это значит. Не понимала и потом, когда сотрудничала с "органами" и помогала одолеть зарвавшихся казнокрадов. Инквизитор - красивое слово, завораживающе грозное. И она носила его, как орден в петлице.
И только теперь со всей глубиной отчаянья, ощущая Присутствие, Алеся понимала, что значит - быть безмолвным орудием.
Это почитается за честь. Да будет воля Твоя - и я её исполню. Алеся её гордо выполняла, когда казнила государственного изменника Вышинского, но сейчас...
Ноги ослабли, и она упала на колени. Пение в невидном запределье стало отчётливей и пронзительней, и по лицу у Алеси заструились слёзы. И она выговорила про себя: "Господи, за что Ты с нами - так?!.."
Вышинского она действительно казнила - церемониально, как палач. Но сейчас она наносила удар в спину. И никто не понял, что случилось. Не понимала даже она сама, вот в чём было горе.
И каков расчёт! Что и говорить - Божественный расчёт. Так непостижимо утончённо, и столь же изящным методом, который именуется попущением. Господь попустил, чтобы она овладела невиданной мощью и блеском её привлекла неистового аль Сабаха. Господь попустил, чтобы она прикипела душой к Андропову: так, чтоб они сливались до неразличимости и чтоб страшный удар достался ему. Господь попустил, чтобы её привлекла личность председателя. Чтобы она полюбила его. Чтобы они могли встречаться. В конце концов, Он попустил, чтобы она овладела этой одиозной профессией - "атташе по связям со сверхъестественным"!..
Алеся не могла встать. Казалось, она разбита на тысячи осколков.
Она была сокрушена - ей досталась роль истязателя. И горечью на губах проступала кровь вместе со словом: "виновна".
Каково это - понимать, что вся твоя жизнь принадлежит не тебе, все поступки, и стремления, и мысли ведут к цели, что намечена не тобой? И ничего не значат твои желания, мечты и горение сердца.
Ей не хватало сил протестовать. Но с безжалостной резкостью проступило постижение, что именно сейчас нужен бунт. Именно сейчас она могла бы... и стоило отказаться от веры. Ведь если с ней и дорогими людьми творят такое?