По волчьему следу
Шрифт:
– А собаки у вас не приживаются. Васька сказал.
– Болтун он, - нахмурилась Анна. – Но… да… пару заводила, так… сбегали. Лес же. Вот и тянет… собаки, они от волков мало отличные. Васька же…
Она замолчала, пытаясь подобрать нужные слова.
– Не нравится, что он в полиции?
– И да… и нет… он же ж толковый. Сообразительный. Читать вон сходу выучился. Считает… в школу хотела устроить, а он уперся. Когда школа, когда помогать надо. Я ему толкую, что надо, чтоб школа, образование. Аттестат. А он… неспокойный. И драться повадился. Пришлось забирать.
Анна спрыгнула с телеги. И только тогда косматый конь, в нее запряженный, очнулся от дремы, повернул голову к хозяйке.
– Тише, - Анна похлопала его по боку, и конь снова закрыл глаза. – Старый уже… Васька… он к людям тянется. Болтун еще тот… и полиция… я говорю, чтоб учиться ехал. В Городню. Там же училища есть. Он на механика хочет… и в полиции остаться тоже хочет.
– А ты нет?
– Нет. Ладно бы… нормальною была, так нет же… Шапка… прости, Шапошников, он ведь… скользкий, что угорь. Из любого дерьма, не замаравшись, выползет. А Васька… другой. Наивный. Прямой… так что… не место ему тут.
И на меня глядит, ожидая, что скажу.
Ничего. Потому что понимаю её распрекрасно. Полиция – это не только и не столько работа, сколько Шапошников с его взятками и темными делами, в которые Ваську со временем втянут, потому как невозможно, чтобы не втянули.
И Анна это знает.
И не нравится ей.
Как не нравится и нынешнее дело.
– Васька водителем разве что… – говорю, понимая, что вряд ли это успокоит. – Аттестат и вправду нужен.
У меня вот нет.
Точнее не было. Какой аттестат? И свекровь моя бывшая, узнав о том, пришла в ужас. Поэтому аттестат мне все же выправили. Лежит где-то он… изменил ли он мою жизнь?
Нисколько.
Но и не мешает. Есть и пусть себе.
– Вот ему и скажи, - буркнула Анна, теряя к разговору всякий интерес.
– Скажу.
– И чтоб учился.
– Тоже скажу.
– И что я не пропаду тут одна…
Она и вправду не пропадет, эта женщина, которая пережила не только войну, но и мир…
– И это скажу.
И ясно, что разговор этот странный подходит к концу. И вежливо было бы попрощаться, а лучше найти неотложную причину, которая не позволяет продолжить беседу.
Так, чтобы вежливо.
Меня ведь учили.
Только наука явно из головы да вылетела.
– Вы же бывали в деревне? Раньше, до того, как её сожгли?
Кивок.
И снова дергается щека. И пальцы касаются её, осторожно так, точно проверяя, на месте ли.
– Мама… была… родом…
Вдох.
И выдох.
– Когда отца встретила, ушла… отпускать не хотели, она и поругалась со всеми. И долго… до самой войны почти… а потом война. Эти вот…
Война – веский повод прекратить ссору. И вспомнить, что у тебя есть родичи. И они, верно, тоже вспомнили… война ведь не сразу пришла. Хотя тоже странно. Менск от границы дальше, чем Городня. И должны были ударить с этой вот стороны, но… то ли имперских крепостей, поставленных еще в ту, первую войну, опасались[1], то ли по иной какой причине, но сюда война пришла позже.
Хотя все одно пришла.
– И мы… ходили… я… сестры… сестры там… - она сглотнула. – Я… не хочу говорит. Не хочу!
Это было почти криком.
– Анна? – в переулок заглянул мужчина. – Анна? Все есть хорошо?
Генрих? Васька о нем упоминал. Тот самый пленный, выкупленный за пару свиных туш, и решивший не возвращаться.
А чем не кандидат?
Хотя… нет, не кандидат. Высок, да, но при этом сутул и горбится. И все еще худ до того, что кажется вырезанным из тонкой пожелтевшей бумаги. Его губы оттопырены, как и уши. Седые волосы пострижены коротко и неровно. Старая шинель висит на нем, что на вешалке. Она слишком широка, но в то же время рукава коротковаты. И из них торчат длинные тонкие руки.
Мог ли этот человек… убивать?
Местные леса?
За те годы, что он тут провел, леса мог бы и изучить.
– Все хорошо, - Анна быстро взяла себя в руки. – Знакомься. Это Зима…
Глаза у него чуть навыкате. И желтоватые, звериные. И взгляд такой же, звериный, настороженный. Генрих горбится еще сильнее.
И пятится.
– А это Генрих, мой… помощник. Васька там потерялся? Отправила за морковкой, а он, зараза этакая, опять отвлекся, - теперь голос Анны звучит нарочито бодро и даже весело. Только веселье это искусственное, как цветы, которые делают из бумаги.
– Доброго дня.
Руку не протягиваю. Да и он свои прячет в карманах шинели.
Враг?
Я ведь убивала их. Таких вот. И не таких. Всяких и разных. Толстых, худых, больных и здоровых… а он болен. Я чую запах. Хозяйственного мыла, крепкого табака и болезни. И Генрих, явно собираясь ответить, вдруг заходится в кашле. Он сгибается почти пополам, и кашляет долго, натужно. Так, словно того и гляди выплюнет изодранные легкие на мостовую.
– И… из-свините, - говорит он хрипло, когда кашель унимается. И рот вытирает ладонью, глядя на неё украдкой.
– Туберкулез? – уточняю я.
– Чахотка, - поправляет Анна.
– К целителю надо…
Она скалится.
И я понимаю.
Надо. И к целителю, и на море, чтобы отдых с прогулками по хвойным лесам. Покой. Тишина… только… это дорого.
И целители.
И леса с морем. А еще есть работа, с которой Анна одна не справится, даже если вдруг найдутся в хозяйстве деньги. А их явно мало. Сама она вон, в старой одежде, да и ботинки не новые, но… если даже найдутся, то как она? Одна? Да со свиньями?
Никак.
Вот и придется Ваську требовать, чтобы бросал и работу свою, и вечерние визиты к учительнице, которая обещала помочь с аттестатом. И саму мечту о светлом будущем, в котором у него диплом и нормальная работа. И между братом и этим вот, пусть ставшим своим или почти своим, человеком, Анна выберет брата.
– Михеич травы приносит. Мед. И жира барсучьего дал, грудь растирать, - все же пояснила она. – А целитель… откуда тут целители… в Городню вон ездили…
Вздох.
– Дальше все равно не пустят. У него паспорт с ограничением. Синий.