По замкнутому кругу
Шрифт:
– Расскажите.
– В Союз художников поступило заявление: мол, зачем нам в союзе нужны церковники? Разбирали мы этот документ, а в конце попросил Юколов слово: «Какие же из нас церковники? – говорит. – Мы восстанавливаем памятник старины. Ну, а то, что работаем в церкви, так артисты иной раз в Елоховском соборе поют, а их никто из союза не исключает…»
– Чем дело кончилось? – спросил я.
– Чем? И жгуча крапива родится, да во щах уваривается! Приняли эдакое половинчатое решение и разошлись.
В это время дверь в гостиную распахнулась, вошла
– Милости прошу дорогого гостя, однако, к столу!
Хозяйка источала такое радушие, такое хлебосольное гостеприимство, что я не устоял и шагнул в столовую. Только взглянул на стол, понял, что машину надо отпустить, тут и за час не управиться, а обижать старика не следовало.
Вернулся в управление как раз ко времени звонка из Верхнеславянска.
– Федор Степанович? – услышал я голос Гаева.
– Что случилось, Николай Алексеевич?
– А вы почем знаете, что случилось?
– Не первый год знакомы.
– Глашу нашел! Завтра с утра до двенадцати она дома. Приедете?
– Буду к девяти часам утра!
Появилась ниточка хотя и не очень крепкая, а потянуть есть за что!
Глаша Богачева
Я вышел из «газика» перед заводоуправлением, массивным многоэтажным зданием, к которому вплотную примыкал кирпичный забор с колючей проволокой поверху. Первый этаж здания занимала проходная, бюро пропусков и караульное помещение. В дирекцию и управление вел специальный подъезд с медной дощечкой на двери под скупым железобетонным козырьком. За забором уходили в перспективу трехэтажные кор – пуса, связанные между собой на уровне второго этажа глухими переходами.
Было безлюдно и тихо. От завода исходило ровное жужжание, словно полет шмеля.
Из подъезда выбежал капитан Гаев – он из окна наблюдал за дорогой – и повел меня на второй этаж в угловую комнату длинного коридора, в комнату, где расположился Стрыгин.
Мы поздоровались, сели за стол. Гаев пододвинул ко мне сифон с содовой. Из окна открывался внушительный вид на территорию завода. Бросалось в глаза отсутствие людей.
– Тихо здесь, – сказал я с удивлением.
– Пропуск на переход из цеха в цех выдается немногим, – пояснил Гаев.
– Ну, рассказывай, Николай Алексеевич, как ты обнаружил Глашу.
– Задолго до моего приезда капитан Стрыгин беседовал со всеми, кто общался с Якуничевым. Дублировать капитана не имело смысла. Из записей Якуничева я установил, что почти каждый день после работы он посещал библиотеку и подолгу засиживался в читальне. В библиотеке я познакомился с девушкой, обычно работающей в коллекторе, вчера она заменяла библиотекаря. Когда я поинтересовался читательским формуляром Якуничева, девушка спросила: «Он вас очень интересует?» Я говорю: «Очень». Тогда она: «Вам надо повидаться с Глашей Богачевой, только не говорите, что я вас послала. Между ними была дружба или любовь…» Адрес Богачевой я узнал в клубе завода. Живет она на Лесной улице, в двухкомнатной квартире. Во второй комнате счетовод заводоуправления, он до
– Слухи о смерти Якуничева сюда еще не просочились?
– Думаю, что нет. Железнодорожник, который провалился в каменный карьер, немногословен. А то, что Стрыгин опознал Якуничева, никто не знает. Пойдете, Федор Степанович?
– Да. Пойду один. Вдвоем труднее вызвать человека на откровенность. Что ты можешь о ней сказать?
– Глафира Денисовна Богачева. Двадцать три года. Родители живут в Новосибирске. Кончила библиотечный техникум. В Верхнеславянск приехала по распределению. Работник хороший, книгу знает и любит. Это все, что известно из личного дела. Вот ее фотография.
С открытки смотрела не то что хорошенькая – красивая девушка. Стриженые волосы. Челка на лбу. Удлиненный разрез глаз. Прямой, слегка вздернутый нос. Правильной формы губы…
Когда на мой стук девушка открыла дверь, я сразу узнал ее. В жизни она была даже лучше, чем на фотографии.
– Глафира Денисовна? – спросил я.
– Да.
– Можно с вами поговорить?
– Да, пожалуйста, проходите.
Она пропустила меня в комнату, обставленную хорошо и со вкусом. Лицо ее было тревожно. Беспокойные длинные пальцы мяли тонкий носовой платок.
– Скажите, Глафира Денисовна…
– Зовите меня Глашей, – перебила она и села напротив.
– Скажите, Глаша, вы знакомы с Якуничевым?
– С Глебом что-нибудь случилось? – Она вскочила и сделала шаг ко мне.
– Я приехал для того, чтобы выяснить, где находится Глеб Матвеевич Якуничев. Вы, Глаша, единственный человек, который мне может быть полезен. Вот мое удостоверение…
Глаша взяла книжечку, открыла, пробежала глазами и, возвращая документ, спросила:
– А почему я единственная, кто может вам помочь?
– Вы знаете, что Глеб Матвеевич был очень замкнут, ни с кем не сходился, не дружил…
– А почему «был»? – спросила она, и крылатые брови ее сурово сошлись на переносье.
– Потому что речь идет о времени, предшествующем исчезновению Якуничева. «Был» – это время прошедшее.
– Вы так говорите, словно его нет. Что вам от меня нужно?
– Вы с Якуничевым близко знакомы?
– Когда Глеб Матвеевич закончит работу над диссертацией, мы поженимся. Знаете, он однолюб. Часто Глеб говорит, как трудно ему совместить любовь к науке и ко мне. Но я буду вместе с ним любить свою соперницу, я буду тихой-тихой, смирной-смирной…
Она сощурила глаза, как это часто делают люди близорукие, и на губах ее появилась теплая улыбка.
Наступила пауза. Мне не хотелось тревожить ее добрых чувств. Вчера вечером я ездил с полковником Шагаловым в морг, и против моего желания в эти минуты перед глазами возникло закрытое до подбородка простыней тело Якуничева. С трудом преодолев это, я спросил:
– Скажите, Глаша, вам известно, куда и зачем отправился Глеб Матвеевич?
– Нет. Я только могу предполагать…
– Вы можете со мной поделиться?