Победитель крыс
Шрифт:
Нет уж, пусть лучше одиночество, сказал он сам себе. Пусть я совсем один останусь, но не буду заключен на всю жизнь в тюрьму, хотя так похожую на жилой дом. Я хочу быть свободным. Тут меня ничто не остановит. Он опустил руку, поднятую для удара в дверь, и в третий раз пошел прочь от сарая в сторону станции. Он вспомнил, что заключенные, кто-то из революционеров, как он читал в книгах, помещенные в одиночку, непременно ежедневно делали зарядку, разнообразные физические упражнения и любую возможную механическую работу, чтобы усталостью тела отвлечься от мрачных мыслей, занять мозг чем-то ясным и простым, забыть, что перед тобой одиночество, возможно, на долгие годы. Ведь нескольких часов одиночества достаточно, чтоб человек так начал думать. Его механической работой был путь к станции. Он двигался по тропе, напряженно глядя то по сторонам, то под ноги, то вперед. Он помнил, что где-то должен находиться перекрывший тропу крысиный конный отряд. Однако он шел, шел, шел, спотыкаясь и озираясь, торопясь и боясь торопиться, и никого не было. Крысы оставили тропу. Он недоумевал, но недолго. «Главная ловушка осталась позади, за дверью. Они не думали, что я оттуда вырвусь», — невольно отчетливо подумал он. Но тут же подумал, что Ойле ни в чем не виновата… наверно… На горе снова свистнул рак.
И он припустил бегом по тропинке, едва угадываемой в темноте. Он задыхался от встречного воздуха, который превращался в ветер из-за скорости его бега, и от колотья в боку. Вот и склон. Никого на нем уже нет. А внизу стоит длинная, темная громада не то поезда, не то Дракона. Ноги подгибались от усталости.
Снизу раздался гудок, похожий на рев Дракона, или рев, похожий на гудок. Борис собрал оставшиеся силы и понесся вниз по склону, перепрыгивая кочки, с разбегу перелетел небольшую канавку, скользил, стараясь удержаться на ногах, споткнулся, упал на колено, больно ударился о камень, но вскочил. Был он уже рядом, а черная громада, погромыхивая и поляз-гивая, тронулась с места. Забегать вперед громады, чтобы выяснить, пламя там или фонарь, было совсем некогда. Спотыкаясь, прихрамывая, он бежал напрямую — только бы успеть. И успел. Успел ухватиться за поручни одного из последних вагонов. Руки рвануло так, что чуть не вынесло их из плечевых суставов, но ноги уже нащупали ступеньку. Он секунду передохнул и дернул дверцу. Дверца вагона была заперта. Тогда, недолго думая, повинуясь инстинкту, обостряющемуся в минуты опасности, он принялся карабкаться на крышу вагона. Похоже, что это все же был обыкновенный, хотя и разболтанный, поезд, а не Дракон.
Отлежавшись и отдышавшись, он пополз по ребристой крыше вагона, время от времени свешивая голову вниз и заглядывая в плохо освещенные окна поезда. Он был почти уверен, что сейчас пропадет, погибнет — упадет ли с поезда, или еще как. Во всяком случае он мало рассчитывал на свою ловкость и, если и искал убежища, то скорее по инерции и потому, что надо было что-то хоть делать. Все купе, однако, и все отсеки были забиты людьми, а в тех случаях, когда он не видел в купе людей, окна были заперты, и проскользнуть внутрь было невозможно. К своему удивлению, он нашел, что искал. Взобравшись в купе, он забился на самую верхнюю полку, вжавшись в стенку и отгородившись, закрывшись свернутыми и сваленными там матрасами, одеялами и подушками без наволочек.
Едва успел он устроиться и подумать, что так бы и до Лукоморья, как отворилась дверь, вошел проводник (сквозь щелку между матрасами Борис видел его), осмотрелся и сказал кому-то в коридоре:
— Это лучшее купе, здесь вам никто не помешает. Если хотите, можно свет поярче включить.
— Этого, умненький ты мой благоразумненький, совсем даже и не требуется, — послышался из-за двери старушечий голос.
— Как вам будет угодно, — послушно ответил проводник и вышел.
В купе вошла Старуха и некто, укутанный в плащ с капюшоном, надвинутым на лицо.
— Постой-ка, постой-ка, — вскричала Старуха, останавливая проводника, — а что это человечьим духом у тебя здесь попахивает? — она с шумом втянула ноздрями воздух.
Проводник вернулся в купе, пожимая плечами, но заметно было, что он дрожит от страха. Борис замер, затаился.
— Наверно, сквозь открытое окно нанесло.
— А, возможно, возможно, умненький ты мой. Ну тогда ступай, у меня есть кому это помещение обследовать. Ступай.
Старуха закрыла и заперла за проводником дверь купе, скинула с головы и плеч черную шаль и уселась за столик у окна напротив неизвестного в плаще с капюшоном — лицом к полке, на которой притаился Борис. Неизвестного он видеть не мог, тот сидел под ним, зато Старуху видел довольно-таки хорошо. Клыкастое лицо, выступающие челюсти, обтянутые сухой и серой, словно бы шуршащей кожей и, к изумлению и оторопи Бориса, на плече ее сидел, вертя злобными блестящими глазами на таких длинных вроде бы стебельках, словно прощупывая взглядом купе, новый паук, точная копия старого, раздавленного тогда в Деревяшке котами, только меньших размеров, видимо, еще молодой. «Вот это влип так влип», — ежась и стараясь не дышать и не шевелиться, подумал Борис.
— Ну-с, должна я тебе сказать, — начала между тем Старуха, подперев кулаком подбородок, — что все ваши хитрости супротив моей ничего не стоят, крысиные все ваши выдумки, хе-хе. Вам бы все толпой навалиться, либо морок навести. А я все изнутри, изнутри, на психологию, милый ты мой, человеческую опираюсь. И правильно, что вы мне доверились. Внучку-то и ее дружков я так заколдовала, что вовек из сарая не выберутся, разве что сладенький мой Борюшка до Лукоморья доберется. А этого-то ему никогда не сделать, коль уж он в сарай попал. Хе-хе! Ловко я его, кошкой-то оборотившись, в сарай завлекла. Белые перчатки на лапы нацепила, он и поверил, что Степка это. Ловко? А? Хе-хе? Вот они все там в сарае и засели, вино с зеленым змием попивают да Бориса нахваливают, а о Лукоморье и думать забыли. И он с ними, и он от них никуда не денется мой-то вкусненький. Потому что, милый ты мой, на будущее учти, что нет силы сильнее лести, особенно дружеской. А если уж и лесть не поможет, то есть там в запасе и еще кое-что, хе-хе! Это даже просто удивительно, как ихние человеческие чувства можно использовать. Сама, как они, была, потому помню и знаю. На внучку я надеюсь, на любовь ее! Уж не полюбить ее мой сладенький никак не сможет. Родилась она в сорочке самой счастливой порой, ни в полудни, ни в полночки — алой утренней зарей. Кому против такой раскрасавицы устоять! Кочет хлопал на нашесте крыльями, крича сто раз: северной звезды на свете нет прекрасней, как у нас. И уж какой-то там пацан никак не осмелится ей супротивничать! А она, внучечка моя, золотце мое, выйти-то и не может, и рада, дурочка, что и к ней никто, окромя друзей, пробраться не в состоянии, вот они все там и сидят, голубчики, хе-хе! Она их всех к себе зазывает, чтоб скучно ей не было, и сладенький мой тоже к ней явился. Так уж он-то тем более оттуда не выберется. Она влюблена, сопровождать его не может, потому как не выйти из сараюшки ей, значит, постарается его при себе оставить. Бабы в любви все эгоистки, по себе знаю. Хороша не была, а молода была!
— Зачем же мы тогда едем? — пискнул неизвестный, писком своим подтвердив догадку Бориса, что Старуху сопровождает какой-нибудь крыс-соглядатай.
— Посмотреть, милый мой, посмотреть, — отвечала Старуха, — посмотреть надо, точно ли от этих витязей одно железо да тени остались или готовы они воскреснуть, едва Борис явится… Да и костерок затушить, а дуб-дерево спилить…
— Так что же, он разве сможет явиться? Значит зря мы сняли стражу? — снова пискнул крыс.
— Что стража! Да к тому ж уже шесть ден прошло, как сладенький мой в сарай завернул. Не выйдет он оттуда. Но если внучка его не удержит, то никто, никакая стража ему нипочем. Тогда-то и надо к битве готовиться, потому что тогда либо мы, либо он, сладенький мой. А уж если вы, крысы, пропадете, то и мне, старушке, притаиться придется. Глядишь, эти Витязи и за меня примутся. А пока вы-то есть, я не заметна. Мало только ваш император за службу платит, жмется все. А я ли не заслужила? Это все глупость и самомнение ваше крысиное! Конечно, император ваш крысиный Александр пока живой и могучий, а тот Александр — всего лишь мертвый поэт, про Лукоморье стишки сочинивший, да ведь в поэзии разбираться надо, потому что поэзия — коварная штука, подлая, пресволочнейшая штука, в чем вы, крысиная ваша порода, разобраться не в состоянии. Да ты, милый мой, зубы-то не скаль, слушай правду-то, кто кроме меня ее вам скажет. Так что потерпи, послушай. Вроде как бы я сама с собой рассуждаю. Вот поэзия… Что это? Кажется, что звук пустой, на зуб ее не попробуешь, ан стоит кому-нибудь в нее поверить, как она тут же и проснулась и плотью облеклась. Были витязи выдумкой — стали Витязи правдой, и копья, и мечи уже у них настоящие! То-то! А Борис верит, тем вам и опасен. Император-то ваш это понимает, потому и охотился за ним, и домой назад отправить хотел, и улестить хотел… Потому что стоит моему сладенькому до Лукоморья добраться, как сразу все оживет!.. Беда будет! А мы посмотреть должны Борюшку моего, моего сладенького, и, если заметим его где, постараться не задерживать, милый ты мой, не в загадки с ним играть, а сразу… того… гм… Народец-то здесь про него как говорит: нас спасая, сам спасется. Но гибче, гибче надо быть. Ведь всякую мыслишку перевернуть можно. А значит… Если сам сладенький не спасется, то и людишек того… не спасет.
«Да именно так говорила Сашина баба Саша», — вспомнил Борис. Засмотревшись на Старуху и увлеченный подслушиванием, он совершенно забыл о пауке и спохватился только тогда, когда увидел, что тот завис на тонкой паутинке прямо у него над головой. Паук был хищен, молод и неопытен; вместо того, чтобы вернуться к Старухе или как-то дать ей знать о присутствии в купе Бориса, он угрожающе раскрыв клюв, принялся раскачиваться на паутинке, приготовляясь к нападению. Защищаться было невозможно, даже отмахнуться просто рукой и то было нельзя — любой шум, любое шевеление моментально бы выдали его. Поэтому Борис молча, не шевелясь, только следил за движениями врага.
— А я думаю, — попискивал между тем крыс, — что императора все поддержат. Имя-то он всем свое дал.
— А вот и нет, — хихикнула в ответ Старуха. — Твоя неправдочка, голубчик! Сам-то он, император ваш, имя Александр ведь присвоил? Присвоил! Не отпирайся, я-то все знаю. И потому все, кого именем этим он велел назвать, с ним через это имя связаны лишь внешне, пока они считают, что это — его подлинное имя. На самом же деле, ласковый ты мой, получается, что внутренне все они связаны с тем, с другим, с поэтом, с настоящим Александром. Понял? Ух, что будет, если они про это узнают! Тут уж вам никакая нечистая сила не поможет! Вот почему Борюшку, сладенького моего, до Лукоморья нельзя допускать, а не то он Лукоморье разбудит, Витязи оживут, с Ученого Кота цепь снимут, а уж тот-то всю правду мигом всем расскажет, как только с цепи его спустят.
Паук тем временем добрался почти до самого лица Бориса, вот уже Борис почувствовал прикосновение его лапок, паук явно собирался в решительную атаку. Рука дернулась непроизвольно, отшвыривая паука, и, перелетев бастион матрасов и подушек, тот шлепнулся на стол между говорившими.
— Эй! там ктой-то есть! — взвизгнула Старуха. — Обманул проклятый проводник, а я не уследила!
— Где? Кто? Кого! — крикнул крыс, вскакивая и ударяясь башкой о верхнюю полку с громким стуком.
Ничего не оставалось делать, как выбираться каким-то образом из сложившейся ситуации, да поскорее, порешительнее, ни на секунду не задумываясь. Один матрас, другой, третий, подушки, — все это полетело вниз на головы бросившихся к нему врагов. Старуху первый же матрас, развернувшись, закрыл просто с головой. Она распласталась на полу, сшибив с ног и крыса, на которого еще сверху рухнули и другие матрасы и подушки. Крыс и Старуха ворочались на полу, погребенные под подушками и матрасами. Борис соскочил на столик, раздавив невольно второго Старухиного паука, протиснулся в открытое окно и, сам не понимая, как ему это удалось, снова вскарабкался на крышу вагона.