Победитель крыс
Шрифт:
— Эй! держи его, держи! Да лови его, лови! — завопила Старуха, высунув в окно свою физиономию. — Караул! Не дай черт, сбежит и скорей нас доберется!..
И точно: с обеих сторон крыши вдруг образовался крысиный караул, крысиная стража. Выставив вперед копья, крысы принялись наступать на Бориса. Поезд ехал по узкому мосту через реку. Выхода не было. Сердце замерло от страха высоты, но Борис все же оттолкнулся обеими ногами и прыгнул. Он вошел в воду солдатиком (вниз головой он не решился), река на его счастье была глубока. Он погрузился почти на самое дно, и ощущение было такое, когда он почувствовал над головой массу воды, что ему уже никогда не выбраться на поверхность. Но к своему удивлению начал подниматься вверх и вскоре уже мог дышать свежим воздухом.
Поезд скрылся с глаз, погромыхивал где-то вдали. И Борис поплыл к берегу. Берег был скалистый, как в каком-нибудь сказочном кинофильме,
Глава 19
Лукоморское преображение
Он был по-прежнему один. Только лежал не на земле, не на крыше поезда, не на верхней полке вагона, а укрытый одеялами, на сундуке, в бабушкинастиной комнате. Никого вокруг него не было. Он повел глазами налево, направо: все те же фотографии, окно, шкаф, на потолке лампа с красным абажуром… Но почему-то все его бросили. Глаза, правда, когда он ими двигал, почти не болели… Он хотел крикнуть, позвать бабушку, но сил на это не было никаких. Спина, плечи, руки ныли, как после тяжелой работы, а во всем теле он чувствовал ужасающую слабость, так что даже повернуться или приподняться и то не мог. «Ну что ж, — отрешенно от самого себя думал он, — это по заслугам… Там я сам ушел. А здесь меня оставили. По заслугам. Это справедливо. Я сам этого захотел, раз сам бросил и Эмили, и Сашу с Саней. И Бог знает, куда поперся. И все равно ничего не сумел сделать. Не дошел до Лукоморских Витязей… Зато от Старухи удрал, — с удовольствием вспомнил он. — Ну и что? — спохватился он тут же с горечью. — Ведь не затем же я всех бросил, чтоб от Старухи удрать. Это мне наказание, что слишком много о себе возомнил, будто сам смогу дойти… Вот и лежи теперь один. Папа с мамой так и не удосужились приехать, и бабушка Настя куда-то подевалась. А дед Антон, небось, по-прежнему в подполе с крысами воюет. А что мне оставалось делать? Так в сарае и сидеть всю жизнь?»
Он уставился в потолок, но смотреть ни на что не хотелось, и Борис подумал, что, если сделать усилие, то он и с закрытыми глазами, сквозь веки, будет видеть потолок. Так оно и случилось: сквозь веки он видел потолок, лампу, абажур и трещинку в углу стены, расслышал даже вдруг голоса бабушки Насти и деда Антона, доносившиеся из подпола — они говорили что-то о крысах. Потом потолок стал лохматиться, куститься, словно на нем ветки выросли, а сквозь них проступило синее небо.
Его обступали дикие толстые деревья, обвитые какими-то ползучими растениями, высокие сосны, густые кусты, поваленные стволы сгнивших деревьев. Под ногами то мох, то прошлогодние листья, то пожелтевшая хвоя вперемежку со старыми шишками. Было утро, но в лесу все равно густели сумерки, птицы пели, но словно как-то неохотно, а в верхушках деревьев шумел ветер. В отдалении послышались чьи-то шаги, будто кто через бурелом лезет, треск поднялся по лесу. Потом наступила тишина, и в тишине чей-то голос принялся выводить басовито:
— Светит месяц, светит ясный!..
Борис невольно посмотрел вверх и сквозь деревья увидел на светлом небе белесый, едва различимый контур месяца. Осторожно он двинулся, пробираясь меж кустов и деревьев, перелезая через завалы нарубленных кем-то сучьев в сторону певца. «Быть может, дорогу подскажет, а не то и сам выведет», — подумал Борис. Но голос удалялся, и сколько бы Борис ни убыстрял шаг, расстояние между ним и голосом, казалось, так и оставалось прежним. Потом песня замолкла и шум шагов пропал. Борис какое-то время еще продолжал идти в том же направлении, но никого так и не увидел, только, когда он проходил, точнее обходил густую поросль толстых и старых деревьев, ему почудилось, что захохотал будто кто сверху, качаясь на больших ветках, как в гамаке. Борис остановился, огляделся. Кругом чащоба. Тогда он решил вернуться назад к реке и двигаться вниз по течению: авось, куда-нибудь к человеческому жилью и выйдет. Шел, шел, шел, и вроде бы журчанье время от времени доносилось до его слуха, бросался туда, — снова ничего, так и бегал, пока не понял, что окончательно заблудился.
Он присел на траву, потом прилег, подложив локоть под щеку, и незаметно уснул. Когда проснулся, была уже явно вторая половина дня, часа четыре-пять — не меньше. Борис вскочил на ноги и снова пошел, куда глаза глядят, — все лучше, чем просто так сидеть и неизвестно чего дожидаться. И вдруг остановился: на тропинке
— Смотришь, почему я сед? А потому, что чертов дед! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Иди-ка сюда, я с то бой расправлюсь!..
Борис повернулся и прямо сквозь кусты наутек. А вдогонку:
— Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха!
Отбежавши подальше и сообразивши, что леший (а то, что это был именно леший, Борис теперь не сомневался: вспомнил, в Деревяшке был такой же, а, может, и тот же самый) за ним не гонится, он остановился и заплакал от отчаяния, что, видно, не выбраться ему отсюда.
Он уселся на мягкий мох, прислонившись спиной к толстому дереву. Идти было некуда. Во всяком случае он не знал, куда. Он сидел и сидел в тоске, а в голове вдруг у него зазвучали слова, и показалось, что голос, их произносящий, женский голос, надрывный голос, звучащий словно после долгих рыданий, ему знаком. Голос этот раздавался как будто бы не извне, а изнутри него самого, но ясно было, что не он говорил, да и слова эти слышал он впервые.
Со смертию сходна разлука,Когда, по жилам пробежав,Смертельна в грудь вступает мука,И бренный рушится состав.То сердце жмет, то рвет на части,То жжет его, то холодит,То болью заглушает страсти,То муку жалостью глушит.Когда… минута роковая!Язык твой произнес «прости»,Смерть, в сердце мне тогда вступая,Сто мук велела вдруг снести.И мраз и огнь я ощутила, —Томленье, нежность, скорбь и страх, —И жизненна исчезла сила,И слов не стало на устах.Вдруг сердца сильны трепетанья;Вдруг сердца нет, — померкнул свет;То тяжкий вздох, — то нет дыханья:Души, движенья, гласа нет!Вотще я чувства обольщаюИ лживых призраков полна:Обресть тебя с собою чаю —Увы! тоска при мне одна!Голос смолк. Сквозь высыхающие слезы Борис огляделся — вокруг никого не было.
В этот самый момент какая-то птица шумно захлопала крыльями с верхушки елки напротив него. Борис поднял голову кверху. На ели сидела сова и хлопала глазами: луп-луп. Потом птица поднялась и сделала круг над ним, и снова, будто приглашая обратить на себя особое внимание. «Действительно, странная птица, — подумал Борис. — Ведь сова летает только ночью, а днем она спит». Сова между тем полетела куда-то, затем вернулась к Борису, затем снова полетела в ту же сторону, и снова вернулась, как собака, когда она зовет хозяина. «Может быть, это Ойле? — вдруг пришла в голову мысль, самому показавшаяся нелепой, он даже усмехнулся и вытер слезы. — Однако, может быть это и в самом деле Ойле? Вышла мне помочь и в сову обратилась?» Борис покрутил головой и двинулся следом за птицей.
Он шел довольно долго, путь был нелегок, но во всяком случае его теперь не покидало чувство осмысленности пути. Через время начали встречаться поляны, потом пошли невысокие холмики, поросшие кустарником, и уже ближе к вечеру он выбрался на какую-то каменистую тропу, которая повела его круто вверх. Сова по-прежнему летела впереди. Он карабкался и шел, стараясь не смотреть вниз, в пропасть, оказавшуюся вдруг с правой стороны от него. Он смотрел прямо перед собой да под ноги, так было легче. В некоторых местах тропа почти совсем пропадала, только наклонная осыпь, по которой приходилось идти осторожно ставя ноги, чтоб не потревожить камней и не соскользнуть вместе с ними в пустоту. Внезапно он остановился: выбравшись за очередной поворот, он увидел внизу широкую реку, на скалах, нависших над водой, дубовую рощу, а на краю пропасти развалины древней крепости, точнее, крепостной стены, через пропасть что-то вроде моста, а на той стороне действительно стоял древний, когда-то могучий замок, сильно обветшавший от времени.