Победитель
Шрифт:
Брезент, закрывавший вход, колыхнулся. Охранники пропустили в капонир нового человека. Бабрак узнал его – это был Большаков, начальник охраны.
Хмурясь, Большаков произнес несколько фраз.
Тот, что делал запись, удивленно выслушал его. Пожал плечами и перевел:
– Операцию отменили. Через час вылетаем обратно в Ташкент.
– Что?.. как отменили?.. почему в Ташкент?..
– На время подготовки другой операции. Собирайтесь!..
Бабрак непонимающе посмотрел на Ватанджара.
– Вы присядьте, товарищ Кармаль! – обеспокоенно сказал тот, вскакивая, чтобы поддержать его. –
Степь, освещенная луной
Трофим встрепенулся и открыл глаза. Негромко скрипели тормозные колодки, колеса все медленней стучали по стыкам рельс, доски нар подрагивали.
Сел, свесил ноги, зевнул и потер лицо ладонями.
Вот что-то заныло, заскрежетало под днищем, вагон дернулся и замер.
Как был, в исподнем, он прошлепал к двери, откинул крюк, с лязганьем откатил.
Ж/Д РАЗЪЕЗД БЛИЗ СТАНЦИИ ТЕРМЕЗ, АПРЕЛЬ 1929 г.
Поезд стоял. Прозрачное серебро лунного света заливало бугристую степь. Прихотливо черненная тенями, редкими сухими будыльями и уже выгорелой травой, она, кое-где на пролысинах ответно серебрясь солью, недвижно мрела в густом горячем воздухе. Нещадно, по-лесопильному, трещали сверчки.
Справа виднелось низкое строение – должно быть, кибитка обходчика. А раз так, должен быть и колодец.
Трофим повернулся внутрь вагона и окликнул ординарца:
– Строчук! Подъем!
Несколько бойцов подняли головы.
– Строчук!
Большое березовое полено скатилось с нар и с глухим стуком упало на пол. Но тут же вскочило – это и был Строчук.
– Беги до машиниста, – приказал Князев. – Спроси, сколь стоять будем. Да разведай, где вода.
Строчук сиганул вниз и поспешил к паровозу, загребая по пыльной насыпи ногами, наспех сунутыми в сапоги.
Князев обулся, спустился на землю, прошел к соседнему вагону и стал, шипя от усилия, разгибать кусок стальной проволоки, которым были замкнуты проушины. Проволока ерзала в них и лязгала.
Изнутри послышалось легкое ржание.
– Сейчас, – бормотал Князев. – Сейчас, мои хорошие!..
Наконец он освободил проушины и отворил дверь. В нос ударило знакомым запахом конюшни – сеном, навозом, конским потом.
Лошади начали перетаптываться в стойлах.
– Ну, ну! – машинально бормотал он, взбираясь в вагон. – Тише вы, ироды, тише!
Зажег свечу, поставил на перекладину.
Бравый сунул морду между брусьев и тонко заржал.
Князев протянул руку и потрепал его по морде, негромко произнося слова, обычные при разговоре человека и лошади. Конь несколько раз признательно моргнул, потом грустно пожевал губами, тычась в ладонь. Князев понял его и ответил, успокоительно разъясняя:
– Скоро уже, скоро приедем. Терпи, недолго осталось!
Опережая звук собственных шагов, к двери вагона подлетел Строчук.
– Так что, товарищ командир батареи, часа полтора будем пузо греть! Машинист сказал!
– Вот черти! – Князев с досадой сплюнул. – Зажарить нас хотят здесь, бисово отродье! Лошади вон как маются… А колодец есть?
– Есть! У будки колодец!
– Давай, Строчук, поднимай Кривцова! Да ведра возьмите, дурни! – крикнул он уже в спину стремительно
Красноармейцы носили воду, Князев опустошал ведра в деревянные поилки. Воды нужно было много. Он вспоминал, как, бывало, после похода и боя, поздним вечером, когда хочется только упасть куда-нибудь – в сено так в сено, на голые доски, так тоже хорошо – и уснуть, он все же вставал и шел в конюшню. Зажигаешь каганец. Масло трещит, света ровно столько, чтобы в темноте на него не наткнуться. Ну еще, пожалуй, какой-нибудь шальной стрелок смог бы в тебя прицелиться… Ни спичек, ни свечей, ни керосина не было – а чего ж ты хочешь, если никто не работает, а все только воюют… Ведро за ведром – много воды. Если колодец глубокий, так это нешуточная работа. Да что – ему тогда, пожалуй, двадцать лет только стукнуло, сам был как лошадь… Напоив свою, принимался поить чужих. Хоть и чертыхаясь, хоть и злясь на самого себя – да ведь как не напоить, коли смотрят так доверчиво, а вздыхают безнадежно. Эх, мол, жизнь!.. Зато и животина к нему привыкала… как-то раз в ночной неразберихе где-то в Крыму, когда чуть ли не батальон пехоты Добровольческой армии с двумя орудиями обрушился на них как гром с ясного неба, он один в начавшейся панике смог увести разом двенадцать лошадей!..
Колодец был дрянь, вода мутная, солоноватая. Ну да на безрыбье…
Через час кончили дело.
– Крепче, крепче крути, – говорил Князев, морщась. Строчук кряхтел, сгибая непослушную проволоку. – Замков не могли навесить, хозяева!..
Он подергал проушины и махнул рукой:
– Ладно… Иди досыпай.
Сам сел в дверной проем вагона, свесив ноги к насыпи, с удовольствием закурил.
Он любил лошадей. С лошадьми всегда было приятней иметь дело. Лошади понятнее людей, проще. Лошадь может ошибиться, может заупрямиться… но не изменит, не предаст, не сподличает. Погибнет с тобой, умрет – но не бросит.
Степь перешептывалась. Луна чуть сползла влево и приопустилась, тени стали гуще. На самом горизонте возникли силуэты каких-то гор.
Ему не хотелось ни о чем вспоминать и ни о чем думать. Поэтому он снова стал думать о лошадях.
Уж чего-чего, а лошадей Трофим знал. Ну а как? – сам деревенский, всегда при них. Пацаном еще хватил толику Мировой, так тоже нижним чином в кавполке – стало быть, при конюшне. Закрутило революцией, попал на Гражданскую. Сначала шашкой махал – куда здесь без коня? Потом на артиллерийские курсы отправили… так ведь и артиллерия – тоже конная!
Так что за эти почитай что пятнадцать лет в его руки разные лошади попадали. Чувствовал он их – как себя. А уж что подковать, да лечить, да ухаживать – об этом и разговору нет, почище любого ветеринара и кузнеца, во всем справный и знающий.
Да…
Лучшей лошадью у него, конечно, была Муха. До Мухи он ездил на Гривне. Тоже неплохой был жеребец. Да только весной девятнадцатого года Трофим поймал осколок в мякоть ноги, и без лазарета, сказали, никак не обойтись. Ну и перед отправкой поручил Гривня дружку своему, Лагутину, – под ним как раз в том последнем бою коня убили. А когда маленько подлечился и недели через три вернулся в полк, оказалось, что уже и Гривень под Лагутиным погиб.