Победившие не вернутся

ГОЛОВКОВ АНАТОЛИЙ

– Как вы узнали? Вы меня арестуете?

– Не бойтесь, – сказал Шлоссер, – я не стану раскрывать ваши секреты. Вы можете довериться мне.

– Умоляю, скажите, что с ним?

Шлоссер на пару мгновений поддался гипнозу женских глаз, которые выражали так много: и страх, и веру, и надежду, и мольбу, и готовность чисто по-русски терпеть, сколько нужно, лишь бы с Алексом было все в порядке.

Не без труда сбросив с себя оцепенение, Шлоссер сказал:

– Боюсь, у меня для вас плохие новости, фрейлейн Катрин. Ваш муж покончил с собой.

Катя

разрыдалась, уткнувшись в погон полицейского.

– Но почему! Как! Ведь он ждал меня!.. Мы были счастливы!.. У него не было не единой причины!

– Я тоже так думаю, – сказал Шлоссер. – Это и заинтересовало полицию. Иначе мы бы уже сегодня закрыли дело. А сейчас, поскольку уж вы здесь, помогите опознать тело.

В тесноватом, загроможденном мебелью холле первого этажа работала следственная бригада: криминалист Ланге, патологоанатом Лейбович из госпиталя св. Себастьяна. В углу скучали двое типов в неважных тройках с потертыми на рукавах пиджаками и косо надетыми галстуками в канотье, – репортеры и фотограф из «Grazische Abendzeitung».

Они смиренно ждали, пока Шлоссер найдет время ответить на вопросы и разрешит сделать снимки. В углу сидел свидетель, молочник из соседней деревни с перепуганным лицом.

Катю проводили через арочный портал в кабинет, где за письменным столом перед лужей крови, залившей бумаги и пропитавшей зеленое сукно, сидел Алекс в пиджаке добротного твида. На полу валялся пистолет. Увидев эту картину, Катя почувствовала дурноту, как перед обмороком.

– Скажите для протокола: это он?

– Да, – молвила Катя, – это мой муж, Александр Иванович Гардаш. – И попятившись назад, спряталась за спины репортеров.

– Перегаром несет, – заметил патологоанатом, понюхав лицо Гардаша, – и довольно сильно. Конкретно, фруктовой водкой. М-да. Эти русские хоть когда-нибудь бывают трезвыми?

– Не могу не согласиться, Питер, – язвительно отозвался Ланге. – Еще зимой русские выбили нашу армию из Карпат! Наверное, на пьяную голову. А наши превосходили их в пять раз!

– Да уж, чертовы трусы, – согласился Лейбович.

– Война не причем, – сказал Шлоссер. – Лучше подумайте вот о чем. Если человек убил себя, то где его записка? – И обратившись к молочнику, спросил: – Господин Зильбербахер, вот вы, когда вошли в дом, ничего подозрительного не заметили?

– Никак нет, экселенц!

– Я вас уже просил не называть меня экселенц! Называйте просто, господином комиссаром!

– Виноват, экселенц!

– Тьфу! Что вы конкретно видели?

– Я подъехал на лошади в половине седьмого, как обычно, – произнес Зильбербахер скучным, сдавленным, почти утробным голосом. Словно ему все время хотелось икнуть, но не получалось. – Привез банку молока, яйца, простоквашу и творог, как заказывал герр Гардаш. Звоню в двери – тишина. А ведь должен вам сказать, экселенц… Извините, господин комиссар, Гардаш всегда в такое время бывал уже на ногах. И заслышав мой колокольчик, выходил навстречу. Как собака. Извините.

– Не отвлекайтесь, говорите по делу.

– Так и я говорю, – флегматично шепелявя, продолжал молочник. – Толкнул дверь, а она открыта! Иду в кабинет, а там такое… Мне даже плохо стало, экс… то есть, господин офицер. Хотя идет война, и патриот империи не должен бояться мертвых, я признаюсь, что очень боюсь.

– Живых нужно бояться, – заметил Лейбович.

– А чертежей вы не находили? – спросил Шлоссер.

– Какие чертежи? – спросила Катя заинтригованно, выйдя из-за спин репортеров.

– О! Да вы ничего не знаете? – Шлоссер насупился. – Ваш друг вместе с местным Жигало, сыном барона Вебера, развлекались в нетрезвом виде. Они летали на аэроплане.

– На аэроплане? – удивилась Катя. – Но раньше Гардаш никогда не летал на аэропланах. Хотя дружил с Уткиным. Он боялся аэропланов!

– И не удивительно, – заметил патологоанатом. – Ненадежные аппараты.

– Но что странно, – продолжил Шлоссер, протирая стекла пенсне платком. – Раньше аппарат терпел аварии. Людям в Граце всё это уже надоело! В полицию шли жалобы! А вот при Гардаше они прекратились!

– Вот как?

– Именно так! Интересно, правда? Они назвали аэроплан «Желтая рыба». Он и сейчас стоит возле полиции. Вещественное доказательство. Правда, без крыльев.

– Доказательство чего?– с испугом переспросила Катя.

– Именно странной и опасной связи между сыном барона и Гардашем. Тут уж, извините, приходится всех подозревать. Продолжайте, свидетель Зильбербахер!

– Ну, так вот, – сказал молочник. – Я так испугался крови, что ничего сначала не заметил. И ведь у меня еще грудная жаба, герр Шлоссер. Я мог бы умереть на месте от шока. Но я сразу на телегу, и к вам, в полицию!.. Если я вам больше не нужен, разрешите удалиться? У меня коровы не доены.

– Ступайте, я вас позже вызову.

Молочник, пятясь и ломая в руках кепку, стал пробираться к выходу, а Шлоссер сказал криминалисту:

– Коллега Ланге, покажите еще раз оружие.

Тот развернул салфетку с пистолетом.

– Браунинг 1903 года выпуска. Берите без перчаток, я уже снял отпечатки.

– Гильзу нашли? – спросил Шлоссер, крутя в руках пистолет.

– Так точно, валялась у ножки стола, – сказал Ланге. – В магазине не хватает патрона, а патронник пуст. Все сходится. Очень, очень похоже на суицид.

– Я тоже сначала так подумал, – заметил Лейбович, – после осмотра головы. Сквозной огнестрел. Но расположение входного отверстия, а также отсутствие штанцмарки, следов копоти и частиц несгоревшего пороха, осаднение ранки говорят о том, что русский не мог сам выстрелить себе в голову. Его убили.

– Ну, так если ранение сквозное, ищите пулю, – сказал Шлоссер.

Криминалист осмотрел простенок между окнами с лупой, сантиметр за сантиметром.

– Мне вот что странно, – делился он между тем со Шлоссером. – Выстрел в упор из положения стоя мог размозжить жертве голову. А ранки классические. Вот, взгляните! На выходе пули мы не видим мозгового вещества.