Победившие не вернутся
Шрифт:
– Это лишь указывает, что кинетическая энергия у пули была слабая, – отозвался Ланге, продолжая осматривать стену. – Либо патрон старый, либо порох сырой.
Кате сделалось дурно.
– Мне нужно выйти, – сказала она, с трудом приподнимаясь со стула, – я буду на крыльце, господа.
– Вам нехорошо? – участливо спросил Лейбович. – У меня есть с собой нюхательная соль.
– Спасибо, – сказала Катя, принимая пузырек и отвинчивая крышку.
– Ступайте на воздух, – посоветовал Шлоссер, – вы, действительно, бледны.
Они трогали труп за руки, приподнимали голову, отрывая волосы
Криминалист выковырнул пулю, пробившую обои и застрявшую в штукатурке, и следственная бригада принялась моделировать картину смерти Гардаша.
Лейбович склонялся к версии самоубийства. На ладони отпечаталась насечка рукоятки браунинга. Выстрел произошел под утро, не позже четырех часов назад.
Ланге настаивал на насильственной смерти и брался ее доказать. Положение трупа на стуле, его поза, даже гримаса, застывшая на лице в момент гибели, говорили о том, что жертва не ожидала выстрела. Он прогремел неожиданно. Убийца мог пробраться в дом незаметно, а потом, сделав свое дело, инсценировал суицид для полиции.
Шлоссер склонялся к версии Лейбовича не потому, что она казалась ему более логичной. Ему хотелось поскорее закрыть скандальное дело, которое он намеревался представить в отчете, как самоубийство на бытовой почве. Поэтому он пригрозил репортерам, что арестует тираж, если ему не покажут гранки перед публикацией. Начальство и так встревожится, узнав о смерти иностранца, да еще из России.
Катя стояла на крыльце, укутав плечи шалью и глядя на деревья. Она была уверена, что сегодня же Шлоссер заведет уголовное дело, а в газете появится репортаж, который уже ни она, ни полиция, никто на свете не сможет отменить.
Она стояла, будто окаменев, и наблюдала, как мимо нее проносят носилки с телом мужа, грузят их в санитарный фургон, как фургон отъезжает, скрипя и пошатываясь.
Катя смотрела ему вслед.
– У вас есть, где остановиться? – спросил Шлоссер. – В Граце отель, но лучшие номера занимают коммерсанты. А жить с общей ванной и одним туалетом на весь этаж вам, графиня, не пристало бы.
– В этом доме мне тоже не хотелось бы оставаться.
– Боитесь приведений?
– Я больше боюсь людей.
Шлоссер помялся, потом предложил.
– Могу предложить вам остановиться у меня. А в этот дом вы сможете приходить, когда найдете силы разобрать вещи покойного.
– Мне право, неловко, Шлоссер!
– Для друзей Генрих. Договорились? Так что отпускайте извозчика, а мои люди позаботятся о багаже.
Глава
5. Клятва и могила
Тот, кому случилось бы прогуливаться по Грацу ранним вечером 1915 года, мог заметить в мерцании венецианского окна, чуть прикрытого портьерами, два мужских силуэта с бокалами. В одном из них, невысоком, полноватом, с залысинами и закрученными усами, узнавался судебный медик Питер Лейбович.
Второй – худощавый мужчина в серой тройке и бабочке с бриллиантом, при бакенбардах на холеном лице, в пенсне, словом, весьма благообразного вида, – доктор Рудольф Хейзер из Берна, профессор медицины. Он приехал на медицинский симпозиум, где ожидалось выступление Фрейда. И был очень рад навестить бывшего сокурсника по Сорбонне, Лейбовича. Последние годы друзья только обменивались открытками к Рождеству.
В юности они были соперниками.
Оба считали себя красавцами.
Оба мечтали жениться на хорошеньких девушках.
Оба надеялись на карьеру и славу.
Но удача сопутствовала лишь Хейзеру. Он занимался нейрохирургией в одной из клиник Инзеншпиталя, старейшей больницы при Бернском университете. Его интересовали пограничные состояния человеческого организма и тайны мозга.
Напольные часы в гостиной пробили половину десятого, когда прислуга убрала посуду, приборы, после чего хозяин и гость перебрались в кабинет, где наслаждались коньяком и сигарами.
Когда Хейзер заговорил о своей научной работе, – то есть, об изучении различных видов биологической смерти, которую нельзя с полной уверенностью признать за смерть, – Лейбович насторожился. Эта тема была для него крайне интересна. Ведь не далее, как вчера, он снова столкнулся с подобным случаем. И хотя полиция велела молчать о подробностях дознания, Лейбовичу очень хотелось поговорить с другом о некоторых фактах. Речь шла о странных подробностях смерти иностранца, русского.
Санитары перевезли труп Гардаша лишь поздно вечером. И Лейбович отложил вскрытие до утра.
Он положил тело на лед, и отправился домой.
Утром же, когда санитары переложили труп на стол, Лейбович, включив лампу и взяв секционный нож, заметил: с телом что-то не так. Ведь прошло больше суток с момента смерти, но гнилостных изменений на коже не произошло. Даже обычного в таких случаях окоченения.
Судебный медик отложил инструменты, нажал пальцем на кожу, пощупал ее – теплая. Он измерил температуру тела. К удивлению, она оказалась равна той, которая была на месте происшествия. Ректальный градусник снова показывал 35, 2 градуса по Цельсию.
И это после ночи на льду?
Лейбович снова осмотрел голову: входное и выходное отверстия выглядели почти так же, как накануне, но рваные края ранок, похоже, начали чуть-чуть затягиваться.
Вот это фокус!
Он закутал тело в одеяло, перенес его в кабинет, уложил на кушетку и отхлебнул шнапса, что делал на службе в исключительных случаях. И стал наблюдать. В какой-то момент врачу показалось, что одно веко покойного будто бы слегка дрогнуло, пошевелился палец. Лейбович вскочил и перекрестился, затем похлопал Александра по щеке.
– Эй, парень, – тихо произнес он, растерянно улыбаясь, – кого ты хочешь напугать? Ты ведь умер, не так ли?
В ответ рука покойника свалилась со стола и повисла, раскачиваясь.
Не столько перепуганный, сколько смущенный донельзя судмедэксперт принялся рыться в шкафчиках, ища мятные капли, чтобы унять сердцебиение.
Попивая ликер, Хейзер выслушал друга с напряженным вниманием. Он не проронил ни слова. Затем он допил рюмку бенедиктина, погасил сигару и стал прохаживаться по кабинету Лейбовича. Он то бессмысленно перебирал предметы на столе, то закатывал глаза и бормотал на латыни. То вдруг хватал Лейбовича за руку, глядя ему в глаза почти безумно, с отчаянным ожиданием. Потом снова отходил к окну. Всё выдавало в нем крайнее волнение.