Победившие не вернутся
Шрифт:
Наконец, профессор изрек:
– Мне нужно срочно осмотреть тело, дружище. С ним явно что-то не так. Даже если твой русский мертв, я бы попросил не спешить со вскрытием.
– Но почему? – удивился Лейбович. – Что значит, не спешить? Хочешь, чтобы у меня начались неприятности? Полиция ждет заключение завтра к полудню. Через день похороны. Комиссару ничего не стоит вышвырнуть меня со службы.
Хейзер уставился на прозектора. Глаза его азартно и лукаво мерцали из-под пенсне.
– В таком случае, не стоит откладывать! Прошу, ради
– Ко мне в морг? В такой час? Зачем? Сейчас ночь, идет дождь! Что ты собираешься делать?
– Я тебе потом объясню.
В тот же поздний час к Шлоссеру, который любил засиживаться на службе, пришел Ланге. Первые же исследования пули, баллистическая экспертиза и дактилоскопия озадачили криминалиста. Пуля, найденная в стене, выпущена из оружия Гардаша. Это факт. Браунинг Александр купил легально, при обыске нашли разрешение на ношение оружия. Хотя самоубийство не отпало, отпечатки пальцев Гардаша на пистолете были легко объяснимы: оружие могли засунуть ему в руку уже после убийства. Теперь важно, что покажет вскрытие.
– К черту вскрытие, – неожиданно сказал Шлоссер.
– Но господин комиссар, – возразил Ланге, – для передачи дела в архив фактов не достаточно. И возможно, убийца Гардаша гуляет на свободе?
– Это, дорогой коллега, мне решать!
После ухода криминалиста Генрихом Шлоссером овладели сомнения.
Раскрытие по горячим следам, в котором многие считали его мастером, ускользало. Самоубийство не доказано. Значит, Гардаша могли застрелить. Кто угодно и за что угодно. Например, за карточные долги. Из личной неприязни или ревности. По политическим мотивам. Из-за ненависти к России, с которой шла война. Какая теперь разница?
Преступник мог пробраться в дом со стороны леса. Потом исчезнуть навсегда. Где его искать, если в подчинении у комиссара всего десяток человек, включая секретаря, писаря и кладовщика? Да еще в военное время?
Дело, сулившее Шлоссеру быстрое и даже элегантное раскрытие, превращалось в висяк. А значит, отменялись и положенная в таких случаях премия, и возможное повышение.
От досады он так грохнул кулаком по столу, что чуть не пролил чернила. Потом налил себе полный стакан бренди и выпил залпом.
Катю разметили Катю на втором этаже, в двух комнатах, состоявших из кабинета и спаленки. В них раньше обитал покойный отец Генриха, Вольдемар, известный в Штирии адвокат. Именно он на старости лет купил этот дом в провинции, и провел в нем последние дни.
Мебель, выполненная из дуба или ясеня, была резная, темная, с какой-то странной геральдикой. Вместо орлов тут преобладали драконы с кроликами в пасти, аллигаторы, отвратительные химеры, клинки, обвитые змеями, стеки с тяжелыми серебряными набалдашниками.
На картине, которая была видна Кате с любой точки кабинета, неизвестный художник изобразил битву Давида Голиафом на фоне библейских холмов.
В серванте тускло поблескивали цветные рюмки и тевтонские бокалы для вина.
Каждый раз, когда кто-то поднимался сюда по лестнице, стекло подрагивало, звеня.
Одну стену занимали стеллажи с книгами, покрытыми пылью с палец толщиной, сплошь на темы философии и юриспруденции. Видно, после смерти старика к ним никто не прикасался. Другую стену – конный портрет императора Франца-Иосифа в молодости. С остальных стен на Катю смотрели стеклянные глаза оленей и кабанов. Их головы оказались искусно вделаны в полированные основы красного дерева.
Под этими комнатами располагалась спальня фрау Клары Шлоссер, фанатичной протестантки, которая с подозрением встретила русскую графиню.
Она отвела сына в сторону и злобно проговорила:
– Зачем ты ее привел? Она не еврейка? От таких особ не приходится ждать ничего хорошего!
– Она не еврейка, мама, и временно поживет у нас, – сказал Шлоссер. – У нее погиб муж в Граце. Не бойся ее. Тебе не о чем беспокоиться.
– Ошибаешься! – проскрипела в ответ старуха. – Я обречена беспокоиться! До тех пор, пока ты не прекратишь путать службу с частной жизнью! С нашей семьей! С фамилией Шлоссеров!
– Да, мама, – по-детски покорно согласился Шлоссер, – но согласись, она ведь и недурна собой?
На ужин ели суп с фрикадельками из лося.
Фрау Клара Шлоссер сидела в своем кресле черная, как ворона, уставившись в тарелку и не поднимая глаз на гостью. Так и не доев, ушла к себе.
Шлоссер угостил Катю вином. Она лишь пригубливала свой бокал, а комиссар пил до дна и быстро захмелел. А захмелев, перешел на комплименты. Она ходил за спинкой ее стула, откровенно облизываясь, дотрагивался до волос, гладил по руке, и Катя решила, что только смерть ее мужа, Гардаша, не позволяла Шлоссеру в первый же вечер заманить ее к себе в постель.
Тем временем Хейзер и Лейбович, достигнув морга, водрузили Гардаша на секционный стол. Хейзер зачем-то прослушал мертвеца стетоскопом, измерил ему давление, довольно долго держал зеркальце у рта, а потом тихо произнес:
– Как я и думал, русский жив.
Лейбович всплеснул руками.
– Ты уверен, Руди?
– Я уверен даже в том случае, если ты не готов считаться с моим авторитетом.
– Нет, нет! – Похоже, судмедэксперт испугался. – Я не только считаюсь! Я думаю, что никто не знает о физической смерти больше, чем ты. Может, пациент в коме?
– Пуля, судя по всему, не задела жизненно важных органов, и могла наступить кома, – сказал Хейзер, разглядывая рентгеновские снимки. – Но перед нами уже летаргический сон. Изредка такое случается.
– Сон? Летаргия? – вскричал Лейбович. – Господь милосердный! Получается, мой труп спит?
– Как сурок зимней порой, – сдержанно улыбаясь, подтвердил Хейзер.
– И сколько же он будет спать?
– Трудно сказать.
Лейбович расхаживал вокруг секционного стола, крутя себя за ус, что делал обычно лишь в крайнем волнении.