Победивший платит
Шрифт:
– Он считал себя в безопасности, и его тщеславие позволило мне подманить его близко, - усмехается Кинти презрительно.
– У Риза Эстанниса хватило наглости думать, что в своих неладах с супругом я найду опору в нем. Я попросила его о помощи на суде, одарила его искренней благодарностью потом и намекнула, что Лерою требуется покровитель. Этого было довольно: он проглотил наживку, сам пригласив меня на чаепитие. Это ли не доказательство того, что сами небеса желали от меня стать их оружием? Да, - вздергивает она голову.
– Я влила ему в чашку яд и до сих пор
– Кто ты, чтоб решать, за тебя ли небеса, и чего стоят чужие жизни, тебе не принадлежащие?
– риторически интересуется судья.
Кинти равнодушно пожимает плечами.
– Риз решил, что вправе, - отвечает она.
– Его слуга мог и ошибиться с ударом, не так ли?
– Мы дадим вашему сыну возможность прийти в себя и высказать свою волю, - после тяжелой паузы решает судья.
– Если его раскаяние заслужит прощения, он будет исцелен; если нет, его смерть будет легкой.
Живое пламя с шелестом распускает крылья и раскрывает клюв; меня передергивает, но Лери вздыхает и шевелится, пытаясь приподняться на локте. Кинти так и стоит, застыв, а мой сын оглядывается, пытаясь осознать, где он и что с ним.
Отравленное чудо. Я счастлив, что Лери в ясном сознании - никак иначе нельзя интерпретировать недоуменное и такое банальное "где я?", - но то, как легко Небесные играют чужой жизнью и смертью, ввергает меня в дрожь омерзения.
– Не шевелись, молодой Эйри, и лежи спокойно, - советует голос из-за завесы.
– Родители молят о твоем спасении, но спасти себя можешь лишь ты сам, и смирение - главный путь к этому. Твой Старший решил, что дракон наказывает твое сердце за ложь. Что скажешь ты?
– Я...
– сын заходится кашлем, паническим взглядом оглядывает неподвижного, как янтарная фигурка, феникса.
– Дракон... не кричал. Я же... прошел испытание?
– Если бы ты высказал явную ложь, - в голосе судьи вновь прорезывается суховатая ирония, - дракон бы погубил тебя своим криком на месте. А раз произнес полуправду, в которую не верил сердцем, то теперь оно тебе медленно отказывает.
Лери молчит так долго, что я успеваю понять, о чем это молчание. О позоре, о том, что будет после признания, и о том, что случится, если таковое дела не поправит. Может быть, и вправду достойнее дать волю упрямству и оставить все как есть? Пойти на осознанную, неизбежную гибель?
Подкосив тем самым семью. Это он тоже должен понимать.
– Я лишь смутно видел того, кто пытался меня убить, - решившись, признается Лери, и тут же добавляет беспомощно, - но кто еще это мог быть, кроме барраярца?
Длинная фраза сбивает Лери дыхание, и он умолкает, судорожно втягивая в себя воздух, пропитанный дымом курильниц. Наконец, тело подчиняется приказам разума, и его голос слышится вновь, слабый, но четкий.
– Барраярец занял место не по способностям, не по закону... чужое. Он сводил с ума моего отца. Это... не оправдание. Я его ненавидел, этот низший поднял на меня голос... а мой Старший его защищал, позабыв о приличиях.
– Как ты сейчас мыслишь эмоциями, позабыв о правилах, - комментирует голос.
– И все же ты можешь просить о милости, если желаешь и считаешь себя вправе.
– Я хотел бы просить милости для моей семьи, - решительно произносит Лери.
– Пусть наш Старший станет прежним, безупречным и чуждым низких слабостей. Если это возможно.
– Твой отец молит о твоем выздоровлении, - задумчиво замечает судья, - а ты о его рассудке? Ты был услышан. Теперь ты уснешь, но не бойся. Феникс будет смирять твое сердце даже во сне.
Птица складывает крылья и переступает с лапы на лапу, будто подтверждая эти слова; глаза Лероя закрываются, и сон вновь уносит его прочь от всех убийств, недомолвок и тревог о будущем.
Что теперь? Кинти все равно, она беззвучно плачет, и срывающиеся капли оставляют на шелке платья темные следы. Прощается ли она с надеждой или, напротив, надежда так сильна, что от этого больно?
Я перевожу взгляд на белую завесу.
– Вина твоего сына ясна и простительна, леди Эйри,- доносится из-за нее, - а вот с тем, чтобы оценить твой поступок по заслугам, придется подождать.
Это верно, думаю я. Что это было? Хладнокровная законная месть? Отвратительное проявление сорвавшегося с привязи рассудка нрава? Материнская любовь, не знающая границ? Откуда мне знать...
– Ты рассудила о том, на что не имела ни сил, ни знаний, ни права, - укоряюще продолжает голос.
– Теперь судить тебя будем мы. Вам было дано обещание, что молодой Эйри излечится, и так оно и будет. Прочую справедливость еще предстоит выпутать из клубка нелепиц, созданного вами. Возвращайтесь домой и ждите наших слов. И подготовь для нас доказательства правдивости твоего рассказа - отныне мы не верим семейству Эйри на слово.
Кинти кивает церемонно и низко, поворачивается, делает пару шагов и оседает на пол, раскинув безвольные руки.
Обморок. Это не горе - благо; измученный ум отдохнет хоть так, пока ей не достанет сил вернуться в сознание, а холод ночи снаружи понемногу приведет Кинти в чувство.
Дождавшийся нашего возвращения Эрни едва удерживается от возгласа, непочтительного в доме небес. Я передаю полубессознательную, дрожащую крупной неудержимой дрожью, женщину в руки врача.
Эрни переводит взгляд с обессилевшей женщины на закрытую дверь, за которой остался его пациент.
– Мальчик останется здесь, - объясняю я.
– Его лечат, не тревожьтесь.
Как она сумела - нет, не совершить, но ни словом, ни взглядом не выдать себя в таком деле?
Отточенный клинок решимости, живое возмездие в женском теле, сейчас медленно расслабляющееся в тепле и безопасности салона. Была ли справедливость моей жены так же сурова к ней, как к ее врагам? Кинти не избегает моего взгляда намеренно, но и не ищет его, молча глядя в проносящуюся за окнами темноту.