Победивший платит
Шрифт:
Разочарования не будет. Судя по реакции, ощущения носят Эрика из стороны в сторону как океанская волна, чтобы выбросить в конце концов, всхлипывающего и задыхающегося, на покрытый белой простыней берег.
Я рефлекторно слизываю с губ соленые сливки семени.
– Жив? – интересуюсь для проформы, стараясь не выглядеть слишком самодовольно. Ошеломленно-блаженное выражение на лице Эрика необычайно ему идет.
– Хулиган, - нежно упрекает он, усмехаясь.
– Все, стоп нашим сеансам массажа. Память у меня хорошая, кончу при первом же поглаживании по спине.
–
– Угнездившись рядом, мягко оглаживаю все, до чего могу дотянуться. Спина, плечи, грудь - все в испарине.
– Не свалишься? – спрашивает Эрик, с варварской прямотой подгребая меня поближе.
– У тебя-то с чего такой довольный вид?
– Я должен быть чем-то недоволен? – усмехаясь, уточняю я. Конечно, я знаю, о чем он; прямодушное искреннее создание.
– Понятно, что за удовольствие получил я, - замечает Эрик, - но подозреваю, что твое было несколько неполным. И скорее морального характера.
– Ну-ка, перевернись, - командую я и оседлываю узкие бедра. – Полежи, понаслаждайся, я с тобой еще не закончил.
Либо Эрик мне уже доверяет и не боится, либо память окажется сильнее, и придется лечить этот страх - самым примитивным способом. Как нечисть изгоняют зеркалами, так страх избывают развенчанием. Позиция, в которой барраярец не может видеть, что происходит, поскольку лежит лицом в подушку, беспомощно распластанный, и не в состоянии вмешаться в ситуацию чем-то бОльшим, нежели слова, должна быть ему чересчур знакома и чревата дурными воспоминаниями…
И действительно, тонкой нотой на пределе слышимости сквозь ощутимые попытки Эрика лежать смирно прорывается напряжение. Страх, загнанный глубоко и жестко, спрятанный, точно морщины усталости - на лице под официальным гримом. На секунду меня захлестывает ярость - горячая волна в животе и груди... А вслед за ней, безо всякого предупреждения, приходит нежность.
Затылок. Шея. Спина, уже знакомая до последней косточки. Барраярец доверяется мне, а я вылизываю его, как кошка вылизывает котенка. Покусывая, целуя, опираясь на руки, чтобы не было слишком тяжело, дразня кончиками волос и кожей, иногда прихватывая посильней и тут же зализывая отметины.
И бесчувственное тело, сохранявшее сперва показную неподвижность, начинает... дергаться. Эрик ежится, шевелит лопатками, вздрагивает - и отнюдь не от страха. Отзывается на мои поддразнивания. Вот теперь можно понемногу увеличивать степень свободы. Уже ведь понял, что ничего ужасного не происходит, да?
Вопреки возможным ожиданиям, коллекция его отметин не кажется мне неприятными недостатками. Но хочется выгладить затвердевшие полоски, слишком гладкие и светлые, как все старые келоиды, языком. Этому желанию я и уступаю. Нет, хороший мой, ты не конфета. Но растаять тоже можешь.
– Терпи, - подсмеиваюсь, в тон словам дразня дыханием по четко очерченному ромбу мышц у копчика. – Терпение – добродетель.
– В нашем ли пикантном положении...
– глубоко и медленно выдохнув в подушку, интересуется Эрик, - говорить о добродетелях?
– Почему? – удивляюсь я, разрываясь между двумя равно приятными возможностями поддразнить моего барраярца языком: словесно и буквально. Гладкие, тяжелые волосы свободно стекают, расплетенные, скользят по его спине и ягодицам; Эрик чуть прогибается в пояснице… – Или в занятиях любовью не бывает добродетелей и грехов?
– Преимущественно второе. – По виднеющемуся краешку щеки понятно, что он расплылся в улыбке.
– Если, несмотря ни на что, мы добрались до постели, понятие греха теряет смысл, - сообщаю преувеличенно серьезно. «А если ты, дружок, перестал бояться и начал хихикать, хватит тебе отдыхать лицом в подушку». Отпускаю, сажусь в изножье кровати, скрещивая ноги.
– Повернись-ка.
– Чтобы встретить опасность порока лицом к лицу? – фыркает Эрик.
– Можно.
– Он перекатывается на бок, почти лениво, блаженно вытягивается, раскидывает руки.
Мизансцена "иди сюда" настолько явная, что меня окатывает волной желания. Но если в любви и есть грех, то это – торопливость. Долгое томительное предвкушение сегодняшнего вечера, драгоценное сближение шаг за шагом не заслуживают быстрого соития на кровати, неудобной и тесной, как столь любимая моим барраярцем военная форма, и наверняка навевающей ему ассоциации с одиночеством и болезнью. Пора перебраться ко мне в спальню.
Прямолинейность приглашения, выглядящая неуместно час назад, сейчас дразнит прелестью полной откровенности, и Эрик оказывается не против его принять. Полуодетые, босиком – я обнаженный по пояс, а он и вовсе в моей короткой накидке вместо полагающегося халата, – мы отправляемся через полдома в мои покои. И хотя слуги давно спят, одна мысль о лицах гипотетических наблюдателей заставляет расплыться в улыбке, а уж когда я представляю на их месте моих светских знакомых… То-то было бы веселья и обмороков. Но сейчас я чувствую себя не Старшим с кодексом правил в голове, а совершеннейшим мальчишкой, не стесненным условностями приличий.
У Эрика же другие ассоциации.
– «Римские патриции пускаются в разврат?» - уточняет он со смешком. Похвальное классическое образование и, главное, верное направление мыслей.
Барраярец с любопытством лисы проходится по моей спальне, изучая подробности интерьера. В комнате, как обычно, свежо, и дуновение воздуха шевелит занавеси, но, я надеюсь, эта прохлада подскажет Эрику не кутаться в накидку, а снять ее ради теплых объятий свежей постели или душистой горячей воды. С намеком открываю перед ним дверь в ванную, попутно дунув на взъерошенный затылок.
– Это, конечно, не привычный тебе слуга с кувшином и тазиком, - вспоминаю недавний разговор про гигиенические обычаи на Барраяре, - но тоже ничего.
Эрик, приподняв бровь, оглядывает панель управления ванной, хмыкает, трогает пальцем кран. Пересчитывает флаконы на полке, откровенно загибая пальцы. От предложения выбрать аромат самому благоразумно отказывается: мол, он-то выберет, а вдруг оно окажется средством для сведения мозолей?
Что ж, значит, нам предстоит плавать в лилейном масле. Расслабляет, но не усыпляет, обостряет чувства, и запах еле заметен. Золотистые блестки по воде. А ванна велика настолько, что сюда мы и вдвоем поместимся без неудобств, и, надеюсь, Эрик, нежащийся сейчас в теплой воде, не отпрянет, расценив это как злостное покушение на свою самостоятельность.