Победивший платит
Шрифт:
– Нет-нет. Выбираешь ты.
– Кофе обоим, - подумав, предлагаю я.
– Тебе - столичный фруктовый пирог и пряный мед на закуску.
– Страшно подумать, что вы могли сделать с медом, - подсмеивается Эрик.
– Это откусывают, пьют, намазывают на хлеб или нюхают?
– Пьют, - киваю я, вспоминая рецепт, один из своих любимых.
– Немного мягкого стимулятора, пчелиный мед и смесь пряностей. А я, пожалуй, возьму сливовые лепестки и крем-брюле.
На изумленное выражение резковатого лица, право, стоит любоваться
– Вы едите цветы?
– недоверчиво переспрашивает он.
– Настоящие?
Странная позиция. Употребление в пищу плодов его не смущает, а мысль о засахаренных лепестках вгоняет в ступор.
– Попробуешь как-нибудь "двенадцать звезд", - обещаю.
– Это засахаренные хризантемы. И сам убедишься в обоснованности моих вкусов.
Заказ отдан и выполнен, и удовлетворенное деятельное молчание, длящееся до последних капель кофе на дне чашки, служит лучшим комплиментом повару и лучшим же ответом на незаданный вопрос - нравится ли здесь барраярцу. Глаза у него подозрительно блестят, пока он рассматривает содержимое моей тарелки.
– Это и есть твой засахаренный гербарий?
– явно напрашиваясь, интересуется он, приоткрывает рот и подается вперед, всем своим видом показывая, что готов снять губами угощение с вилки.
Разумеется, я не сопротивляюсь; жадность - дурное чувство.
Но как только пряный, отдающий медом и кофе поцелуй заканчивается, острое чувство дежа вю заставляет нас обоих обернуться к двери, и мы оба смеемся от такой вспышки ментального единения. В этот раз судьба благосклонна, и свидетелем произошедшего становятся только мелькнувшая стая рыбок.
– Хоть бы занавеску задернули, - констатирует Эрик. Лицо у него разрумянилось от горячего сладкого напитка, и благоразумнее всего было бы не задерживаться тут дольше необходимого, но я так же далек от благоразумия, как мой барраярец - от того мстительного и вредоносного существа, которым я его когда-то представлял.
– Если задернем - я за себя не ручаюсь, - честно предупреждаю я, задаваясь вопросом, с каких это пор в кофе здесь подмешивают "пьяную розу".
– Кофе с барраярцем - опасное, как я погляжу, сочетание.
– Вприкуску?
– осведомляется Эрик без тени смущения.
– Правильный ответ "в постель, а не в чашку", в отличие от анекдота.
Я поверил бы менторскому тону, если бы прилипший к губам кристаллик цветочного сахара не заставил барраярца облизнуться. Я молча смотрю на искусителя. Постели поблизости нет... увы.
– Твоя машина стоит поблизости, - негромко и понимающе напоминает Эрик.
– Если, конечно, шофер не закрутил роман с хорошенькой продавщицей и не повез ее кататься.
Я никогда еще не радовался чужой прагматичности. Как поразительно легко это создание меня правит по своему вкусу.
В машину, и поскорее, пока терпение не иссякло окончательно. Я не замечал раньше, как медленно двигаются местные слуги. Бок-о-бок, стараясь сохранять на лицах пристойность выражений, мы вышагиваем по залитой солнцем улице и ныряем в убежище, отсекая хлопнувшей дверью и свет, и фланирующих прохожих. Моя добыча вжата в мягкую обивку; морская раковина, обитая шелком, черный перламутр стекла между салонами, и поцелуи, более приличествующие безумцам.
Эрику следовало бы ценить мою сдержанность: вся его одежда осталась цела, просто сброшена на пол. Глупые, вечно мешающиеся тряпки, туда им и дорога. Моя, судя по нетерпеливому шипению, вызывает у Эрика сходные чувства.
Да и снимать ее дольше.
Ни разу еще не собирался заняться любовью в тесном пространстве едва ли не посередине улицы, смутно понимая, что в нескольких метрах прогуливаются прохожие. Да, они-то нас не видят, но смазанные тени их силуэтов мелькают сквозь колпак кабины. От этой кажущейся близости ощущения еще усиливаются; да и сама ситуация не способствует ни долгим ласкам, ни сдержанности.
А если Эрик продолжит соблазнять меня в неподходящих местах и дальше, а я так же охотно буду подхватывать эту игру, то придется покупать шелковые платки и носить с собой; без импровизированных кляпов не обойтись - если же прикусывать губы, легкая припухлость потом слишком очевидна постороннему взгляду.
Эрик бережет мне прическу: обняв за шею, осторожно просовывает пальцы под основание пучка волос, ласкает затылок, и я выгибаю спину, как кот, прижавшись лопатками к узорчатой обивке. Частое дыхание обжигает шею, а напряженная плоть - ладони, Эрик тяжело дышит и улыбается. Кто из нас хищник, и кто - добыча?
– Нежно. Сдержанно. Ос-то-ро-жно, - уговаривает он, забираясь ладонями под мою накидку и выглаживая кожу в такт слогам.
– Вовсе нет нужды раскачивать машину, а?
Я подчиняюсь, послушно поворачиваюсь, закусываю кисть руки, иначе не получится сдержаться, особенно когда мой барраярец проводит грубоватыми ладонями по бедрам изнутри, и хочется только одного - раздвинуть их пошире, и позволить все, никогда не останавливаться, не думать о том, как сейчас выглядит Старший дома Эйри: выпрашивающий, бесстыдно предлагающий себя низшему. Барраярцу. Любимому. Отец бы сошел с ума, если бы дожил и узнал.
Медленные, плавные, глубокие, словно вздохи, движения - и дыхание, обжигающее затылок, резкое, как удовольствие. Густое наслаждение, сладкое, словно пьяный мед невозможной крепости, затопляет все вокруг, заставляя задыхаться. Эрик перехватывает мою руку и сам зажимает мне рот, мешая громко взвыть от нетерпения и от нахлынувшего блаженства. Необходимость сдерживаться обостряет ощущения, и на самом взлете к ним примешивается нотка саднящей боли - видимо, и Эрику удалось смолчать, лишь прикусив меня за плечо.