Побег из Рая
Шрифт:
— Не положено! — звучит ответ.
— Хорошо, не хотите переводить, мы будем жаловаться нашим шефам в КГБ, — пробую пугнуть я их, — не верите, посмотрите наше дело.
Слово КГБ сработало. Часовой доложил начальнику конвоя и тот перевёл нас в пустой тройник. Спать не хотелось, лежа на полках мы проговорили до самого утра.
— Начальник, давай оправку!.. Сколько ждать можно? — начиналось утро в вагоне с традиционных криков.
— Начальник, неси воду! Ребёнок пить хочет, — кричали женщины.
— Рано ещё, — спокойно огрызался часовой. Грудной ребёнок будто понял, что воды не будет и стал плакать громко на
Конечно, начальник мог заставить замолчать и женщин, но перед грудным ребёнком он оказался бессильным. Конвой сдался. Малыш выручил всех.
30
КРЕСТЫ
Я много слышал о знаменитых Ленинградских Крестах, в ворота которых въехала груженая заключенными тюремная машина, проще сказать «воронок». Под старыми кирпичными стенами стояла большая клетка, в таких в зоопарках обезьяны сидят. Из «воронка» зеки гуськом перебежали в неё со своими торбами (сидорами). Мы с братом стояли и ждали.
Стали подходить контролеры (надзиратели), выкрикивая фамилии, забирая по несколько человек и исчезая с ними в дверях здания. Подошел толстенький весёлый контролёр и забрал нас с братом. Мы вошли в полуподвальное помещение одного из корпусов Крестов. В широком коридоре ярко горел свет. Вдоль стен с одной стороны стояли будки как кассы на железнодорожном вокзале, с другой — камеры.
Люди в военной форме, в штатском, зеки из хозобслуги — все торопились куда-то по своим делам, как в муравейнике.
Контролер подошел с нами к одному из окон кассы, зарегистрировал нас и мы двинулись в путь по лабиринтам тюрьмы, пока не выбрались наружу и стали обходить многоэтажный корпус из старого почерневшего от времени кирпича.
Все окна были завешаны жалюзи, на них были номера камер. Камеры «перекликались» между собой и во дворе от этого стоял постоянный шум, который исчез как только мы зашли внутрь двухэтажного здания тюремной больницы. В приемном покое нам пришлось сдать свои пожитки и переодеться в тюремные кальсоны, халаты и потрепанные шлепанцы. В просторной камере, куда мы вошли стояло четыре кровати, две из них не были заняты.
Один больной спал, закутавшись в одеяло, другой подошел к нам. Это был психически больной человек, очень худой молодой парень с лицом недоразвитого ребенка.
— Хотите я вам что-то покажу? — бесцеремонно спросил он.
— Ну, показывай, — ответили мы.
Он начал подпрыгивать, постукивая себя по животу откуда отчетливо доносился звук… домино.
— Два комплекта домино там! — довольно сказал он, — и ещё четыре черенка от ложек, а чтобы меня дубаки (надзиратели) не били, я швейную иголку проглотил, они на рентгене это видели. Хотите ещё послушать? — спросил он.
— Нет, нет. Хватит! — попросили мы.
— Мне менты нерв в позвоночнике повредили, когда поймали, — пояснил он, сев на кровать раскачивая, как
Здесь в Крестах я любил ходить на двухчасовые прогулки в большую клетку во дворе, окруженную старыми толстыми деревьями. Выводили сразу несколько камер и все равно места было достаточно. Рядом стояли такие же клетки и там тоже гуляли люди все в больничных халатах и в одинаковых светлых кальсонах.
Моё внимание привлек высокого роста жилистый парень с дерзким лицом. У него были свежие шрамы на лбу и шее. Шрамот вырезанной татуировки «Жертва (читай „советской“)… Фемиды» был на его груди. Зэки рассказывали, что все татуировки антисоветского содержания в тюремных больницах запрещены и удаляются насильственно без применения анестезии. Я не решился подойти к этому парню и спросить у него правда ли это.
Паренек с поврежденным позвоночником из нашей палаты гулял с нами, точнее он сидел недалеко от нас на корточках качаясь и разжигал костер из найденных бумажек и веток. Санитар-заключенный прогонял его, тушил костер, а тот разжигал снова.
Мы узнали, что он родился с отклонениями от нормы, родители бросили его. Прожив до восемнадцати лет в интернате для детей-калек, он уехал в Ленинград без копейки в кармане. Заходил в столовые, просил поесть, но его везде прогоняли. Воровать он тогда не умел, но однажды он заметил как один человек поставил на пол сетку с продуктами, а паренек схватил её и побежал. Его догнали, привели в отделение милиции, сильно избили.
— Что ему может быть за это? — спрашивал я себя, зная ответ и понимая, что он отсидит шесть месяцев в общей психиатрической больнице. Может ему там лучше будет, чем на свободе. Мне было жалко этого калеку.
В Крестах на больничке быстро пролетело четыре дня. Нас вызвали на этап.
31
В КУПЕ С СУМАСШЕДШИМИ
Из Ленинградских Крестов «столыпин» шел на Москву.
В восьмиместном отсеке вагона с нами ехало шесть больных из Ленинградской спецбольницы, их отправляли в больницы общего типа по месту жительства. Пять человек — в Москву, шестого — в Волгоград.
Этому зэку из Волгограда было за пятьдесят. Взгляд хищника, но привыкший быть внешне спокойным, чтобы избежать конфликты в камерных разборках. Не дай Бог зацепить такого, он без раздумья порешит твою жизнь, даже если ему завтра выходить на свободу.
— Чего говорить, послевоенные годы, разруха, да и молодой я тогда был. Связался с ворами и на первом же деле влетел, — начал он сам свой рассказ. Мы с братом не сговариваясь ахнули, услышав, что он уже отсидел двадцать восемь лет и еще до конца срока осталось двадцать два по его подсчетам. Я знал, что такого быть просто не может, ведь в Союзе максимум — пятнадцать лет или лоб зеленкой мажут — расстрел.
— Расскажи! — попросили мы его.
Он согласился.
— Десять лет мне судья вмазал. В лагере на Воркуте с бугром мы «сошлись». Вижу, он сгноить меня решил. Завалил я его. Дали мне двадцать пять и отправили в Магадан. Жестокие неписанные воровские законы царили тогда в лагерях и с ними приходилось считаться даже ГУЛАГу. Зоны были разделены на «воровские» (соблюдавшие воровской закон) и «сучьи» (для тех, кто нарушил воровской закон и ушел воевать на фронт). Иногда неугодных воров менты забрасывали к «сукам» на растерзание.