Побег из Рая
Шрифт:
Студенты вновь пожали плечами, выражая полное равнодушие к данной исторической теме.
– А как вас зовут? – спросил Штормин, но больше не из – за любопытства, а так, чтобы поддержать разговор.
– Павел Семенович, – ответил доцент.
Погрузка мусора в шесть лопат стремительно приближалась к концу. И тут вдруг Штормин задал на первый взгляд наивный, однако, на самом деле совсем непростой вопрос:
– Павел Семенович, а почему в древности столицей нашего государства был Киев, а теперь Москва? И Русь называлась Киевской.
«Тулуп», похоже, растерялся. Он был скорее не историк, а партийный идеолог с дипломом историка. Он даже как – то нервно поежился.
– А зачем вам это знать, молодой человек?
– Да так, интересно. В учебниках истории ничего об этом не пишут.
– А вы кто по национальности?
– Украинец.
– Понятно, – каким – то нехорошим тоном произнес Павел Семенович, развернулся и ушел в сторону учебного корпуса.
Перед новым 1982 – м годом редакция факультетского «Комсомольского прожектора» в красном уголке общежития готовила очередной номер. Делалось это примерно так. Света Кузюткина на большом листе ватмана выводила тушью заголовок, размечала карандашом расположение основных рубрик, Толик Орлов тут же сочинял передовицу, Наташа Маклакова рисовала смешные карикатуры. А Володя Штормин крутился между ними, активно своими идеями и задумками мешал им работать, вместо того, чтобы сидеть где – то в сторонке и придумывать острые литературные выпады в сторону прогульщиков и хвостистов. Но он был редактором и считал своим долгом помогать всем, даже если этого не требовалось. Впрочем, все «прожектеры», как их прозвали в деканате, были людьми молодыми, веселыми, уступчивыми и не умели обижаться друг на друга. Как правило, за одну ночь выпуск успевали сделать. И рано утром, до начала занятий, свернув ватман трубочкой, Штормин гордо нес его в университет. И там, на стене у деканата, с чувством неподдельной гордости, прикнопливал его рядом с доской объявлений. Новость о том, что новый выпуск «Комсомольского прожектора» уже висит на стене, тут же разлеталась по факультету. К стене бежали все, и студенты и преподаватели. Особенно любима была рубрика, в которой нещадно пропесочивались нерадивые студенты. Рисовался шарж со вполне узнаваемой рожицей. А под ним помещался сатирический текст:
«Он пропускает бессовестно лекции
И семинары, практики, секции.
Большой он любитель полуночных пиров.
Это конечно Сережа…..»
Фамилия заядлого прогульщика не указывалась, но она обычно хорошо рифмовалась с последним словом предыдущей строки. И все, кто даже в лицо плохо знал Сережу, понимали, что это Сережа Башкиров. Все ржали, тыча пальцами в портрет, чем и достигался нужный воспитательный эффект. Передовицу с ее традиционной нудятиной и нравоучениями студенты почти никогда не читали.
Первую сессию Штормин сдал без троек, хотя и с большим трудом. Учеба в университете, где основные знания приобретаются на лекциях и отшлифовываются на семинарских и практических занятиях, принципиально отличается от учебы в школе, где предметы изучаются большей частью напополам с учителем. Пришлось быстро научиться учиться самому.
А по весне к Штормину неожиданно пришла большая слава лирического поэта. Сладкая и липкая как сгущенное молоко. Сначала несколько его лирических стихотворений появилось в областной газете «Заря молодежи». Потом девчонки факультета стали их переписывать друг у друга в тетрадки. Потом стихи в рукописных вариантах стали гулять по университету, а затем и вовсе выплеснулись в широкую студенческую аудиторию почти миллионного по населению города. Со стороны эта слава была почти незаметна. Девчонки писали любовные записки, назначали свидания, поджидали у учебного корпуса и возле дверей общежития. Конечно, по молодости лет у любого парня от такого девичьего внимания поплывут мозги. Ранняя слава страшно портит людей. Но от нее есть верное средство – колоссальные амбиции. Они никогда не дадут забронзоветь.
Первомай был, пожалуй, вторым по значению праздником в Советском Союзе. Он отмечался в знак солидарности трудящихся всего прогрессивного человечества. Но по форме празднования очень походил на очередную встречу годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Ему так же предшествовали субботники и воскресники, на которых всем миром в едином нерушимом порыве убирался мусор, скопившийся за зиму на улицах, площадях и в подворотнях, красились заборы, подновлялись фасады зданий, белились стволы деревьев. Апогеем праздника являлась демонстрация, плавно переходящая в пьянку – гулянку дома или на природе.
Иногородние студенты большей частью на майские праздники разъезжались отмечать Первомай по домам, и общежитие пустело. Володя Штормин в тот год остался в Саратове. Его, как комсорга группы попросили поучаствовать в первомайской демонстрации. В принципе это считалось почетной обязанностью, как служба в армии, дежурство в составе ДНД, а также сидение в президиумах всякого рода комсомольских конференций и пленумов.
Колонна преподавателей и студентов университета формировалась возле главного корпуса часа за два до шествия. Демонстранты прикрепляли на грудь алые шелковые банты, надували разноцветные шарики и разбирали транспаранты и портреты партийных вождей. Владимиру Штормину и его сокурснику Сергею Варшавскому достался один на двоих портрет унылого Михаила Андреевича Суслова, идеолога КПСС и мирового революционного движения. Генерального секретаря ЦК, Председателя Верховного Совета СССР, дорогого Леонида Ильича Брежнева захватили студенты – физики. Конечно, самыми почетными портретами с самыми длинными древками были портреты бородачей Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ильича Ленина. Их доверялось нести только преподавателям университета, имевшим не только ученую степень, но и ученое звание доцента или профессора. И только заведующий кафедрой марксистско – ленинской философии профессор Горбачев, считавшийся большим оригиналом и человеком не от мира сего, ничего такого пропагандистского на демонстрациях в руки никогда не брал, объясняя свой поступок по – философски оригинально и витиевато.
– Зубная паста теперь в большом дефиците. А мыло, того и гляди, из свободной продажи исчезнет, – заявлял профессор Горбачев, смотря куда – то мимо собеседника, лукаво усмехаясь. – Я книжку полезную написал, а у издательства нет бумаги.
– А причем тут зубная паста и мыло? – недоумевал собеседник.
– Ну как же, – обнажал крупные неровные зубы Горбачев. – Все логично и по – философски объяснимо. Нет пищи, не нужна и зубная паста. Нет пищи и нет бумаги. Пища в данном случае первична, а зубная паста и бумага вторичны. Как материя и сознание в понимании марксистско – ленинской философии.
– Ну, а мыло причем?
– Мыло – величайшее изобретение человечества. Без него не возможен процесс карьерного роста. Без него нельзя было бы подать руки подлецу. Да и таскать на демонстрациях портреты вождей тоже.
Тюрьма по Горбачеву лила слезы постоянно. Ходить бы ему в кандалах весь свой век. Но Николай Андреевич всегда умел закончить свою мысль настолько причудливо и замысловато, что понять до конца истинный смысл его философских изысков, ни у кого не хватало ума.
– Марксистско – ленинская философия есть вершина пролетарской мысли, – часто добавлял он в завершении своих высказываний. – И человеку умственного труда, не создающего материальных благ, разным там доцентам, профессорам и академикам не подвластны глубины пролетарского материализма и крестьянской диалектики. Впрочем, если вы не согласны со мной, то напишите на эту тему две докторские диссертации!
У любого, кто слышал такую тираду умных слов, тут же плавились и закипали мозги. Да и не так прост на самом деле был Николай Андреевич при всей своей внешней простоте. Редкая его книга или публикация в научном журнале выходила без соавторства с одним из высокопоставленных аппаратчиков обкома партии, человека, ограниченного в талантах, но неограниченного в своем влиянии…
– А может пропустить нам по рюмочке? – предложил Варшавский. – Тут недалеко есть хитрый подвальчик, там готовят замечательный коктейль «Тройка». Коньяк, шампанское и водка в одном стакане. Согревает за милую душу.
– Хорошая мысль, – согласился Штормин.
И они вместе с портретом Михаила Андреевича Суслова отправились в подвальчик, за глухую деревянную дверь именуемый «Деревяшкой». В отличие от соседней «Стекляшки», входная дверь которой была наполовину из стекла.
В кафе никого не было. Штормин с Варшавским уселись за массивный дубовый стол, покрытый ажурной белой скатертью. Рядом поставили портрет Суслова. Нехотя подошла официантка. Еще молодая, но уже располневшая, обабившаяся женщина в несвежем фартуке и дурацком кокошнике на голове. Раскрасневшееся лицо, потекшая под глазами тушь, слегка уже заплетающийся язык. Она была хорошо подшофе.