Побег к смерти
Шрифт:
Да, много всяких вопросов возникает. И мой интерес все возрастал.
С чисто мексиканским терпением женщина украшала деревянную могильную ограду розовыми гвоздиками. Она обрывала их головки и привязывала к каждому колышку по головке.
Я оглянулся. Парнишка в хлопчатобумажном комбинезоне спокойно брел за мной. Холщовый мешок все еще болтался у него на плече, а газеты уже не было. Вместо этого он нес птичью клетку. Я подумал, что птичья клетка — один из его «потрясающих» элементов камуфляжа, или ему действительно нужна клетка и он воспользовался случаем и купил ее? Он начинал действовать на нервы. Преследование было слишком наглым. И я подумал о револьвере, и о мешке тоже. Почему-то мешок мне тоже не понравился.
Я вышел на маленькую площадь, на которой стоит каменное здание с лестницей, идущей вдоль фасада. Узенькая тропинка вела мимо могил к боковой двери этого здания. Одна доска в двери была выломана, и какая-то девушка нагнулась, чтобы посмотреть, что находится внутри.
Взглянув на нее попристальней, я, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что я ее узнаю. Хотя я смотрел на нее сзади, не могло быть никакой ошибки: те же как отлитые ноги, накидка из серебристой лисы и высокая казацкая шапочка.
Когда я подошел к ней ближе, она, очевидно, удовлетворившись осмотром, выпрямилась и пошла по тропинке прямо ко мне. Мы встретились. Черные густые ресницы быстро заморгали. Она взглянула на меня более внимательно, и ее лицо озарилось широкой улыбкой.
— А я уже видела вас, — сказала она по-английски с акцентом. Голос был сочный и твердый, как русская папироса. — Вы — человек из пирожковой. Вы ели хлеб для усопших.
— Да, — сказал я. — Я тоже заметил вас там.
Очень приятно встретить такую девушку на кладбище. И кроме того, ее общество может оказаться небесполезным. Во всяком случае оно явится некоторой мерой предосторожности в отношении моего преследователя.
Она протянула руку и, указывая на все кладбище, сказала:
— Вам нравится? Могилы. Цветы. Покой. Все необычно. Нет? Картинно.
— Очень.
Она указала на дверь, в которую только что заглядывала.
— Я смотрела внутрь. Там большая плита. Дверь на петлях. Я думаю, что — как это вы называете? — крематорий? Туда спускают покойников. Потом «пуфф». Сжигают.
Она вздохнула.
— Вы посмотрите сами. И помните слова: «Настанет день, когда она придет и ко мне». Смерть. Так печально.
Нельзя себе представить более живого существа, чем она. Я никогда не встречал таких девушек. У нее буквально через край брызжет жизнь, активность, витамины.
Я сказал:
— В вас так явно проступают русские черты.
Большие глаза слегка округлились.
— Вы говорите — я русская? Почему так говорите?
Она засмеялась. Ее смех был похож на звук колокольчика из оперы Римского— Корсакова.
— Ах, вы так обо мне думаете? По-вашему, я большой, древний, дряхлый монумент?
Она была очень молода, очаровательна и полна жизни. И она знала это. Вот почему она так смеется, подумал я. Потому что считает — очень мило быть молодой, красивой и делать вид, что ужасно боишься старости и смерти.
Я не давал ей никакого повода составить мне компанию. Но она совершенно непринужденно и естественно просунула свою руку под мою и продолжала:
— Вы пойдете со мной. Да? Ненавижу быть одна. Скучно, скучно, скучно. Вдвоем будем смотреть, как люди украшают могилки.
Накидка из чернобурки коснулась моего плеча. Она пахла туберозами. Я оглянулся. Парнишка с мешком и птичьей клеткой упорно шел за мной.
Одетая в глубокий траур большая семья печально окружила маленькую могилку. Рядом с ними одинокая женщина стояла на коленях перед могилой, на которой горели четыре свечи, украшенные белыми, блестевшими на солнце сатиновыми бантами.
Девушка прижалась ко мне ближе. Ее красивые губы раскрылись в очаровательной улыбке.
— Вы скажете мне свое имя? Это глупо — идти с мужчиной и не знать его имя.
— Я Питер Дьюлет.
— А я? Я Вера Гарсиа.
— Испанское имя.
— Только мой муж. — Она энергично жестикулировала. — Я балерина. Знаменитая артистка балета. Критики говорят, что надо работать, работать, работать, и тогда сделаешься много лучше, чем Маркова и Данилова. Я моложе этих старых дам.
Итак, мой диагноз относительно ее профессии оказался правильным. Я подумал: есть ли на свете хоть одна балерина, которая не была бы в тысячу раз лучше, чем все знаменитые балетные звезды вместе взятые?
— Вероятно, мистер Юрок засыпал вас телеграммами? — спросил я.
— Меня? Засыпал? — Ее глаза сверкнули. — Пусть лучше не пробует. Балет? Он мне надоел. Все время ногу на стойку, ногу вверх, встать на пальчики, ногу вниз. Фу. Устаешь, всегда устаешь.
Она картинно опустила плечи, приняв позу крайней усталости.
— Ничего интересного. — Ее лицо вдруг оживилось. — Два года назад мы приехали сюда. Балет. Мексика. И здесь был этот человек. Politico. Он старый-старый. И богатый. Очень богатый. И он захотел меня в жены. Он сказал, даст мне все. Дом здесь, дом в Акапулько. — Она пожала плечами. — Танцы? Критики? Хватит с меня критиков. Я вышла замуж.
Я сказал:
— И вы счастливы с вашим старым мужем?
— Счастлива? Я всегда, всегда счастлива.
— Он хорошо к вам относится?
— Он умер. Через три месяца после свадьбы он умер. Пуфф. От старости. — Она прижалась ко мне. — Теперь я вдова. И богатая, богатая. Я богатая вдова.
— That's cozy, — сказал я.
— Cozy? Что такое cozy?
— Мило, — ответил я.
Она наивно кивнула в знак согласия.
— Да, очень мило. — Она довольно грубым жестом — большим пальцем через плечо — показала на целый ряд элегантных памятников. — Сегодня я принесла цветы на могилу бедного старичка. Она там. Большая мраморная штука с ангелом. Много, много тубероз я принесла и лилий. Я разбросала их на могилке. Красиво? Очень красиво. Как вы думаете, он нюхает эти цветы, мой бедный старичок? Он всегда ненавидел этот запах — тубероз и лилий.