Побег
Шрифт:
Откашливаясь и бранясь, отмахиваясь от дыма, он оставил мощеный двор усадьбы, где было сравнительно безопасно, хотя и душно, и жарко, и пустился на перекрытую густой пеленой дорогу, которая выводила к главным воротам на луг. И речи не могло быть, чтобы бежать, да и сколько-нибудь скорый шаг не давался оборотню, однако он чувствовал невиданную доселе бодрость, происхождения которой пока еще не сознавал. Даже в дыму, в тяжелом и мутном воздухе, Лжевидохин не особенно задыхался и не испытывал потребности останавливаться каждые сто шагов, чтобы справиться с пугающим сердцебиением.
Широкая, убитая гравием дорога не давала заблудиться. А скоро выскочил на Лжевидохина, словно шипящий уголь из огня, ошпаренный едулоп. Чародей только и успел прикрикнуть:
— Стой! Собери всех! Живее! Ко мне!
Когда Лжевидохин добрался до ворот в четверти версты от горящего особняка, собралось с десяток едулопов, не больше. Не так-то просто было найти в этом мраке повсюду разбежавшихся тварей. Ворота уже горели: с вороватым шорохом проскочил сверкающий искрень и сходу долбанул железный запор — дубовые воротища так и ухнули, перекосившись. Через ничтожную долю часа все пылало. Загорелся крытый тростником дом привратника, в недрах которого успел поразбойничать тот же искрень, развалившийся без видимой причины на два поменьше. Створы ворот обрушились на оплавленных петлях и открыли вид на чистое и вольное пространство луга, откуда дохнуло свежестью.
Хватаясь руками за грудь, Лжевидохин велел оттащить пылающий на земле деревянный щит и шатнулся в сопровождении едулопов вон, на воздух.
А здесь затаилась в канаве засада из пятерых пигаликов, среди которых были и Чихан с товарищем, успевшие возвратиться после бесплодной беготни за Лжезолотинкой. Каждый пигалик был на счету, их всего-то имелось двадцать. Пятеро продвигались от леса канавой, когда ворота ухнули под тяжким ударом изнутри — разведчики залегли.
Когда бы Рукосил оказался за оградой Екшеня чуть раньше, тут бы и напоролся на стрелу. Стоило ему помешкать подолее, прошмыгнувшие за ворота искрени лишили бы пигаликов оружия, сожгли бы изготовленные из харалуга, то есть из особо упругого железа, луки самострелов, замки их, наконечники стрел и кинжалы, оставили бы человечков с голыми руками перед ордой разъяренных верзил с дубинами. Закрывая голову, Рукосил вывалился из огня и дыма на самом переломе событий.
Прокатившись вперед оравы едулопов, искрень скакнул в канаву на железный лук ближнего разведчика и тот, не раздумывая, по заранее готовому решению, швырнул самострел в поле, куда и свернул за ним жаркий колоб. Оставшийся без оружия пигалик подхватил камень и кинулся вдогонку, чтобы разбить и потушить искрень. Но по гравию, вращаясь, чадил и разбрасывал искры второй колоб; прошмыгнув шагов тридцать, он рванул вбок на другую сторону дороги за другим самострелом, тоже выброшенным.
Три оставшихся при оружии пигалика поднялись из канавы.
— Постойте! — успел сказать Киян, товарищи его вскинули самострелы с поставленным на сорок шагов прицелом.
Стрела сорвалась и взвизгнула. Тяжелая и короткая, в локоть длиной, она пробила чудовище насквозь, выскочив через спину наземь. Едулоп ахнул от толчка в грудь и продолжал бежать, хотя из черной дыры под соском брызгала бурая жижа, раздавалось задушенное посвистывание или хрип. Стрела, как видно, пробила легкое, почему едулоп и насвистывал в лад бегу при посредстве обеих отверстий.
— Рукосил! — вскричал Киян, окончательно опознав портки и рубаху оборотня в мельтешении грязно-зеленых чудовищ, которые то и дело перекрывали его своими телами.
Киян выстрелил в тот самый миг, когда товарищ его, что потратил стрелу на свистуна, бросился спиной наземь, чтобы перезарядить самострел, а Чихан прянул в сторону, рассчитывая, что Рукосил откроется для выстрела сбоку.
Стрела Кияна пробила толстенную, как бревно, дубину и воткнулась меж ребер, как бы пригвоздив дубину к чудовищу. Едулоп же пытался все-таки взмахнуть орудием и сам себя повалил — мордой в гравий. Сверкание стрел, вой и посвист, яростные удары камнем об искрень — все разразилось вдруг и враз, как один сплошной вскрик. Выбежав из ворот шагов на десять, Рукосил опомнился и остановился, оказавшись без прикрытия. Да некому было выстрелить! Чихан забежал в сторону достаточно далеко, но когда вскинул самострел, со злобным шипением выскочивший из-под руки искрень выбил оружие.
Тот стрелок, что бросился на спину, одновременно попадая ступнями в крылья железного лука по бокам перекладины, зацепил ходящий в пазу замок за спущенную тетиву и сильным толчком ног взвел самострел, вскидывая его от себя вверх, а замок и тетиву удерживая выпрямленными руками. Осталось только вскочить и вставить стрелу. Это боевое упражнение, рассчитанное на семь мгновений, за семь безошибочных, выверенных мгновений пигалик и исполнил, вскинув заряженный самострел в грудь набегающему свистуну. Не было ни малейшей возможности уклониться от столкновения. Не целясь, пигалик спустил крючок и стрела, пробив крепкий подбородок, вышибла мозги вверх, навылет просадив изнутри макушку черепа. Но безмозглое чудовище уже не могло остановиться и рухнуло, опрокидываясь, на пигалика — бурые, как перекрученные корни, лапы стиснули противника мертвой хваткой. Лишенные общего руководства, конечности едулопа продолжали действовать уже порознь: с нисколько не ослабевшей силой руки цеплялись за все, что подвернулось, ноги колотились, изображая нечто вроде бега в лежачем положении.
Киян же вовсе не успел перезарядить самострел перед лицом летевшего на него чудовища. Он выставил бесполезное оружие так, что едулоп, наскочив, непроизвольно схватился за лук, а Киян выхватил правой рукой кинжал и всадил зеленому гаду в живот. Удар этот поразил бы и кабана, но едулоп, живучая тварь, хотя и хрюкнул по-поросячьи, одним ударом свернул человечку голову. Тот запрокинулся.
Сверкая клинками, все, кто остался жив, все трое, метались между едулопами, в отчаянном порыве достать еще чародея каким-то случаем — на излете броска за миг до собственной смерти уколоть его кончиком кинжала…
Они погибли, ничего не успев.
Распаленные едулопы целыми сворами терзали податливые тела малышей, раздирали одежды и мозжили головы. Искрени упивались разбросанным по дороге и по обочинам железом.
Рукосил разевал рот, только сейчас осознав всю меру избытой опасности. Так близко к гибели он, кажется, еще никогда не бывал, хотя и не раз уже заглядывал за темный полог смерти.
Юлий и Поплева не спешили гоняться за вздорной девчонкой. Юлий — из самолюбия, а Поплева из уважения к Юлию, к его оскорбленным чувствам. Изначальное почтение к Золотинкиному мужу подкреплялось вновь возникшей приязнью и еще больше возрастало оттого, что Юлий избегал говорить о жене дурное. А невозможно было не видеть, что юноша мучается. Поплева и сам ощущал неладное, никакое добродушие не избавляло его от сомнений, от тяжкого недоумения, которое началось еще в пору потешных гонок за Золотинкой.
Наверное, Юлий все бы выложил, стоило на него приналечь, — Поплева из какой-то нравственной застенчивости удерживался от расспросов. Достойнее разобраться самому, полагал он, не допытываясь слишком многого, потому что обиды и недоразумения, омрачившие жизнь супругов, это еще пол-обиды и полнедоразумения, пока они не стали достоянием кого-то третьего. Сказанного не воротишь, а не сказанное, бывает, и возвращается.
В семейных раздорах обидные попреки и сами по себе штука небезобидная. Если бы Поплева решился высказаться от себя, то для того разве, чтобы защитить Юлия или защитить Золотинку. Обвинения они и сами найдут, заминки не будет, когда любовь разладилась, а защитить слабого — достойное дело. Слабым представлялся Поплеве Юлий, но это было только предположение, ничего нельзя было сказать наверное, не понаблюдав их рядом. Один случайно подмеченный взгляд откроет иной раз больше пространных объяснений.