Побег
Шрифт:
Конечно же, Юлий не имел в виду наступать на врага обозом, хотя такой способ военных действий упоминался в летописях. С детских лет еще запали Юлию в память суровые строки повести о злодейском убийстве Рабана Могута своим сводным братом Шереметом; запретную эту тетрадку он раздобыл тогда у равнодушного к таким вещам Громола. «И нача Шеремет глаголати, — помнил Юлий, как стихи, — остани, брате, на светок. И рече Рабан: не могу остати, брате, уже есми повелел кошем пойти наперед». То есть, сказал Шеремет вкрадчивым голосом: останься, братик… Рабан же отвечал, ничего не подозревая, что, мол, не могу остаться, потому что повелел уже идти кошем вперед. Кош — полевое укрепление из составленных кругом повозок — упоминался в летописях, как вещь самая обычная и понятная.
Но у предков был не тот кош, который теперь наблюдал Юлий с пригорка, — не сотни перегруженных повозок, которыми невозможно было бы распорядиться в бою достаточно быстро. Если Юлий посылал имущество запасливых горожан вперед, то из того расчета, что будут они держаться своего добра до крайней уже опасности. И к тому же, как догадывался Юлий, здравый смысл подсказывает благоразумным горожанам, что не может быть большой опасности там, где обоз, — потому-то и должен он следовать в голове войска! Так вернее.
Вперемежку с телегами шла прихваченная ополчением прислуга: кузнецы, сапожники, портные, гладильщики (со своими железными утюгами — безумие!), плотники, повара и мясники — всего по списку 824 человека. На сорока одной повозке везли только коровьи шкуры для стоянок и шатров. Далее следовали на пароконных подводах запасы хлеба на шесть недель. Везли 3200 голов сыра. 90 берковцов сала; а в каждом берковце, как известно, десять пудов — то есть шестьдесят телег под салом. Далее что: 14 пудов сальных свечей. 180 штук стерляди. Затем бочки уксуса, древесного масла, перца, шафрана и имбиря. 1730 ведер пива. В непроницаемой уже пыли огромным стадом брели под охраной пастухов 190 откормленных волов. И опять — 8 берковцов парного мяса на телегах. 40 бочек хорошего мессалонского вина. И, наконец, замыкали обоз 39 продажных девок, заранее нанятых и оплаченных столичным земством на весь срок военных действий, который мудрые городские головы установили в шесть недель. По условиям найма девкам не дозволялось садиться на перегруженные добром повозки, они шли пешком, сразу присмиревшие и потускневшие от чудовищной пыли.
Вслед за тем, через определенный промежуток, выступило и собственно ополчение.
Во главе его следовали двенадцать конных старшин в одинаковых черных одеждах, затем еще два конных в синем и красном, а за ними отряд плотников с железными топорами и пилами. Выбивая согласную дробь, размеренным шагом шествовали двадцать барабанщиков. Рослый красивый молодец, обратившись лицом к пригорку, на котором стоял в окружении свиты государь, нес на высоком древке знамя. Далее выступил полк копейщиков ополчения в две тысячи человек — поток нестройно колыхающихся длинных пик, на которых сверкали бронзовые наконечники. Медлительно текущий лес этот кончился, и показался огромный барабан на телеге — набат.
За набатом следовали четыре служителя правосудия с жезлами в руках. Жезл означал, что каждый из них может по собственному усмотрению приложить руку к груди нарушителя и тем объявить его под стражей, присудить к наказанию или отвести в тюрьму. И никто, ни один человек не смел препятствовать этому укороченному в виду военных действий суду. Сразу за судьями в сопровождении четырех подручных шагал палач с длинным мечом на плече, дородный одутловатый малый, одетый с изрядным щегольством, так что ремесло его отмечал один только белый передник от пояса до колен — покороче тех, что носят мясники.
За палачем — опять знамя, и, во главе с начальниками из дворян, второй полк копейщиков в две тысячи человек. И опять знамя — городской голова с советниками. И еще полк — всё копья, копья, долгие тонкие пики со сверкающими желтыми наконечниками. Как диковинные колосья, они клонились под удушливым западным ветром и тихонечко перезванивали, жестко и сухо ударяясь друг о друга. Полк прошел, и опять знамя, и еще полк… Колышущаяся река эта текла почти час. В известном промежутке, позволив пыли улечься, проехали полторы тысячи вооруженных тяжелым железным оружием конников, в шлемах, но без доспехов. То была запасная ударная сила, на которую крепко рассчитывал Юлий.
К вечеру, продвигаясь навстречу запавшему в дымную муть солнцу, багрово-жаркому, но не яркому, так что можно было смотреть на запад, почти не прищуриваясь, войска дошли до большого пруда на лугу, где и стали, распалив бесчисленные костры.
Темнота сгущалась. Стесняя сердце, висела пыльная мгла, припавшее к окоему солнце едва глядело, и прежде времени наступили сумерки. Однако и через час после захода желтоватый, без теней полусвет еще клубился над станом, позволяя различить человека в десяти и в двадцати шагах. Далеко на западе над краем земли светилась неверная красноватая полоса.
Заранее посланные вперед дозоры вернулись без каких-либо достоверных известий. Тогда как беженцы в немалом числе уже шнырявшие между костров божились, что чудом только увернулись от конников Рукосила и затаившихся в темноте чудовищ. Нездоровое возбуждение очевидцев и красочные их рассказы можно было приписать понятному желанию заработать миску похлебки у растревоженных слушателей. И в то же время невозможно было сомневаться, что очевидцы в самом деле напуганы.
Смущенный и сбитый с толку противоречивыми известиями, Юлий не ложился до глубокой ночи, а встал как обычно до восхода солнца. В этот день Юлий положил пройти верст двадцать пять, за Медню. Там следовало ожидать встречи с противником, который наступал по большой дороге от славного своими сукнами города Дубинца. По сведениям, которые Юлий имел от пигаликов, Дубинец открыл Рукосилу ворота, и тот, не желая, по видимости, подвергать разгрому первый доставшийся ему крупный город, поторопился вывести из него своих головорезов.
Весь день висела пасмурная гарь, жара и пыль утомили войско, и все же удалось продвинуться за Медню верст на восемь. Здесь и остановились на поле обок с большой дорогой, которая уходила в густо чернеющий лес, все более ее сжимавший. Конюший Чеглок не советовал вступать в эту теснину без разведки.
Приглядываясь к полого спускавшемуся на запад полю, Юлий припоминал череду полян и прогалин, тянувшихся вдоль дороги на несколько верст. Потом, сколько помнилось, вековечный лес расступался перед пашнями, которые вторглись в него широким языком со стороны Дубинца. Лучшего места для сражения, пожалуй, и не сыскать. Ничто, во всяком случае, не мешало задержаться тут на день или два, пока не определятся намерения противника. Продвижение наугад изрядно смущало Юлия, сомнения его разделял и конюший.
Передовые разъезды возвратились засветло с самыми успокоительными вестями. Юлий решился спать и от накопившегося утомления, как в черную яму провалился, едва голова коснулась подушки. Очнулся он оттого, что вставшее высоко солнце ярко высветило и нагрело шатер.
Несколько мгновений только оставался Юлий еще во власти сна и вскочил с ощущением беды. По всему стану дымились костры, слышались умиротворенные голоса и слонялись затрапезно одетые люди. Миновало уж два часа после восхода солнца, и ничего особенного, как уверял начальник караула, не происходило.