Побег
Шрифт:
Наутро после отъезда Золотинки в Екшень государь послал вдогонку гонца с запиской от себя и с письмецом Поплевы, а еще через четыре дня небрежно сказал «едем!» Так небрежно, пренебрежительно по отношению к собственному почину, что нельзя было беднягу не пожалеть. Оттого и чистая радость Поплевы оказалась даже преувеличена. В своих внешних проявлениях, во всяком случае. Чуть утешенный чужой радостью, Юлий, однако, опять усомнился (усомнился, может быть, и в чужой радости) и тянул еще сутки прежде, чем действительно решился ехать.
Большая покойная карета, мягко катившая по равнинам правобережья, бархатные подушки располагали к разговорам. А говорили о Золотинке. То есть Поплева рассказывал, поминал дорогие его сердцу «суй лялю» и прочие подобные пустяки, а Юлий пустяками упивался, забывая сказать что-нибудь и от себя, хихикал и сиял глазами, как зачарованный сказкой ребенок. Раз или два приключения маленькой Золотинки, забавного, доброго и слегка заполошенного от необыкновенного простодушия существа, вызывали у слованского государя слезы, которые Поплева должным образом не замечал, отказываясь понимать, почему поникла вдруг голова и так странно сведены руки.
Чувствительность юноши и трогала Поплеву, и смущала. А что же Золотинка, ломал он голову, где же ее глаза?.. Разве что Юлий совсем рохля, разве что мягкость его переходит во всеконечную слабость. Женщина ведь не прощает мужчине утрату достоинства даже и в том случае, когда сама же его этого достоинства и лишает. Так что ли? Но и тогда… тем более… Из одного только чувства справедливости, без любви, из благородства одного… Нет, никогда бы она не сделала грубого движения, чтобы оскорбить мужа. Что ж говорить о невозможных выходках! Поплева ведь многое угадывал за недомолвками Юлия.
В первом почтовом яме в местечке Медня, которое считалось в двадцати семи верстах от столицы, они задержались на полтора часа — словно с разбега остановились по неизвестной никому причине. А потом и вовсе пошли пешком, впереди кареты и свиты, отставших шагов на двести. Теперь замолчали оба. Юлий вздыхал и хмыкал, то глядел под ноги, то вскидывал голову к небу. И кажется, было ему хорошо и грустно. То были, наверное, последние покойные часы в жизни Юлия, так он это по прошествии времени ощущал.
Уединение их было нарушено. Послышался топот пустившейся вскачь стражи — среди доспехов витязей различалось несколько ярких пятнышек… Пигалики на низеньких горных лошадках. Юлий узнал Буяна, посла Республики и насторожился, не ожидая от такой погони ничего доброго.
— Государь! — воскликнул посол, соскакивая с коня (стремена у лошадки были подтянуты под самое брюхо). — У меня дурные новости.
Он мог бы этого и не говорить.
Юлий молчал, словно горло перехватило. А посол, не теряя времени даром, сдержанным поклоном возвратил приветствие Поплеве.
— Вы могли бы, государь, уделить мне полчаса? Дело не терпит отлагательства.
— Поплева, не уходите! — сказал Юлий и обратился к послу, словно бы извиняясь: — Мой тесть Поплева, вы его отлично знаете.
Государев тесть успел уж отступить в сторону. Буян оглядел его с каким-то невежливым удивлением, будто и не здоровался только что.
— Отчего же, не стану возражать, пусть почтенный Поплева присутствует, — сказал Буян, не замечая, что никто его об этом не спрашивал. Непозволительная рассеянность указывала не просто на расстройство чувств, но, по видимости, на глубокое внутреннее потрясение. Посол не улыбнулся даже из учтивости.
Карету поворотили в поле, кучер, вершники и гайдуки оставили ее; товарищи посла расположились у подножек, а еще дальше широким кольцом стала стража. Затянувшиеся приготовления беспокоили Юлия все больше. Устроившись на широком мягком сидении напротив собеседников, пигалик нахмурился, собираясь с мыслями, и потупился.
— Все, что я имею сообщить, — начал посол, взболтнув ножками в крошечных башмаках — он не доставал пола, — это мнение правительства. Понятно, что я обязан изложить вам точку зрения правительства и, соответственно, ограничен рамками этого сообщения. Возможно, я не имею права касаться некоторых мм… существенных подробностей, какие не ускользнули бы от нас, когда бы речь шла о чисто дружеских, доверительных и вообще… человеческих отношениях. Межгосударственные отношения, увы! не совсем человечны.
— Я понимаю! — нетерпеливо, с некоторым раздражением даже прервал Юлий.
— Речь идет о несчастье в Екшене, — бухнул Буян. — Мы получили новости скорой воздушной почтой.
— Что? — обомлел Юлий.
— Да нет: слованская государыня, вероятно, жива и невредима.
Юлий сдержал вздох, покосившись на Поплеву, который тоже расслабился и откинулся на сиденье с облегчением. Поплева, ничего не имевший в виду, кроме несчастья в общем значении этого слова, не догадывался, что первой мыслью Юлия, к собственному его стыду, были Дивей и все прочее… измена. Что же иное могло представиться оскорбленному и измученному мужу, когда Буян начал разводить канитель про некие «существенные подробности»?
Похоже, однако, что и Буян кое-что пережил, пока справился со вступлением. Нельзя было с уверенностью сказать, в чем именно выражалось то несколько суетливое беспокойство, какое вызывала у посла Республики необходимость порадовать государя известием, что Золотинка жива и невредима. Но Юлий, болезненно чуткий, несомненно, угадывал это беспокойство, он поймал Буяна на неком нравственном затруднении. И ничего не понимал.
— Слованская государыня избежала большой опасности, — добавил Буян, опять словно бы через силу.
— Вы имеете в виду Золотинку? — спросил Поплева без задней мысли. Единственно потому, что безликая «государыня» его не удовлетворяла.
Посол великой Республики бросил на Поплеву затравленный взгляд, значение которого от Юлия опять ускользнуло, и заявил, после короткой заминки возвратив себе посольское достоинство:
— Да. Таков смысл сообщения.
— Рассказывайте! — поморщился Юлий. — Прошу вас, рассказывайте.
— Простите, государь, несколько вопросов для начала. Поверьте, это не праздное любопытство. Знакомо вам имя Сорокон?